Миру нужны мачете

Зная, какими безумными могут быть мексиканцы, вечно мешающие марихуану с текилой и при случае добавляющие кокаин, я легко в это верю. Хорошо хоть колумбийцы нас презирают, Маленькая Гавана перестала их интересовать еще в 70-е.

В детстве я этого всего, конечно, не знал. Меня воспитывали в католической вере и всячески ограждали от сантерии. От неудобных вопросов отмахивались и отправляли делать уроки, как любые взрослые в любой точке мира.

Сутулого лысоватого полукровку, которого время от времени к нам заносило, все звали Камарон (креветка). Большие белые пятна на его лице действительно напоминали об очищенных креветках. У нас говорили, что подобное лечат только в Настоящей Гаване, потому что кубинская медицина лучшая в мире. Камарона это бесило: чем дальше он находился от Мексики, тем круче она для него была, и если уж мексиканские врачи чего-то не могут, куда там кубинским. Мать у него была мексиканка, а папаша вроде бы белый кубинец. Только поэтому наши его кое-как и терпели с его дурным характером. Он приходил к нам выпить и поспорить с моим отцом о политике почти каждую неделю. Они даже считались приятелями. Но однажды Камарон пришел не один.

Дедушка тогда уже умер от рака, он-то и на порог не пустил бы всех этих мексиканских кавронес (козлов). Да они и сами его побаивались, считали колдуном. Я бы не отказался иметь такую репутацию: когда тебя боятся мексиканцы, это дорогого стоит. Отец был совсем другим человеком, разговоры о сантерии старался замять и всегда говорил, что он добрый католик, как и большинство кубинских американцев. Это его и сгубило.

Камарон был мелким дилером, притом не слишком удачливым и довольно безобидным. Только орать и умел. Если подумать, ничего удивительного: мексиканцу надо быть совсем уж никчемным, чтобы таскаться на Восьмую улицу. Латиносы всегда кучкуются, ищут земляков, родню, знакомых родни – да кого угодно, лишь бы быть со своими. И хотя этот пендехо (мудила) любил поорать, что он настоящий мужик и ему никто не указ, его у нас тихонько по-христиански жалели. Не совсем уж чужая кровь, мы не такие бессердечные, как мексиканцы. А лучше бы мы были такие! Или хотя бы уж колдуны, как дедушка.

В один прекрасный день Камарон задолжал своим хозяевам, и чтобы они не начали отрезать ему уши, пальцы и прочие ненужные части тела, пообещал им новую точку сбыта – наш бар. Приперся к нам средь бела дня с двумя такими же козлинами, те что-то долго мрачно втирали отцу, но договориться не получилось. Это их здорово разозлило, и ночью отец был уже мертв. Мне еще долго потом снилось его тело, лежащее на полу в баре. В крови было все кругом – пол, стойка, стулья. Даже клетку с попугаем забрызгало.

Моя мать, едва меня разбудив, собрала вещи и смоталась к своему белому любовнику, с которым, как оказалось, крутила последние полгода. Она же и сама белая, вот в чем штука. По мне, правда, в жизни не скажешь: у меня настолько черная рожа, как будто никакие белые ко мне никогда отношения не имели. Она мне этого, похоже, так и не простила. Думала, я буду милый мулатик с более или менее светлым личиком. Черта с два, получите и распишитесь! Говорят, дедушка хохотал как ненормальный, когда увидел меня впервые.

В общем, я чудом успел забрать какие-то деньги из бара и вписаться к своему примо (двоюродному брату) на круизный лайнер, шедший в Гавану. Примо работал там в службе безопасности с тех пор, как после смерти Фиделя Кастро возобновились туристические рейсы между Кубой и США. Пристроил меня за барную стойку на одну ночь, никто и понять ничего не успел. Пьют в круизах много, работает кто-то и ладно. Негры для белых все на одно лицо.

Надо сказать, по сравнению с моим дедом, который во время Мариэльского исхода плыл в Майами на рыбацком баркасе, да еще и с годовалым ребенком на руках, я путешествовал с полным комфортом! В 1980 году, на несколько месяцев, всем желающим разрешили эмигрировать с Кубы в США, и из порта Мариэль за это время успели выехать 125 000 белых и негров. Это были самые простые люди, не те белые аристократы, что уехали сразу после Революции. Их потом называли мариэлитос.

В Майами в центре приема беженцев творилось тогда полное безумие: то группа уголовников приедет, то проституток, то душевнобольных, и никто ни в зуб ногой по-английски! Дедушка его так толком и не выучил, кстати. А меня мой папаша гонял с малых лет, чтобы иметь больше денег с туристов. У нас даже табличка висела: «Здесь говорят по-английски». В Маленькой Гаване таких мест не особенно много. Я и в школе учился только ради этого. К тому моменту, как меня выгнали, учеба мне была уже и не особо нужна, хотя мать и канючила что-то про колледж.

Я так закрутился на лайнере с пьяными туристами, что осознал весь трагизм ситуации, только сойдя на берег, в гаванском порту Сьерра Маэстра. Отца нет, мы с матерью в бегах, и толь ко о нашем попугае Рикардо теперь совсем ничего не известно. Кто-нибудь приберет, конечно, птица-то красивая, дорогая, хоть и не говорящий. Лишь бы не мексиканцы, было бы обидно.