Миры Артура Гордона Пима

– В герцогском дворце, где благодаря доброте молодых домочадцев Пиму и Петерсу позволили поселиться (поначалу только на половине слуг, которые, впрочем по части благовоспитанности не уступали чужестранцам), помимо семьи герцога, проживало множество более или менее близких родственников и свойственников последнего. Среди них была одна женщина, чей возраст соответствовал примерно двадцати годам американских женщин, но на самом деле исчислялся шестнадцатью годами. Судя по поведению нашего старого морского волка, Петерса, лежащего на болезном одре в возрасте семидесяти восьми или семидесяти девяти лет, по прошествии почти полувека со дня, когда он в последний раз видел означенную девушку, она была прелестнейшим созданием в стране обворожительных красавиц. Ее глаза, по словам старика, обычно напоминали тропическое небо при мертвом штиле, но порой напоминали тропическое небо во время грозы. У нее было одно из тех широких лиц, на круглых щеках которых при смехе играют ямочки, способные пленить даже каменное сердце – очаровательнейшее в мире лицо. Волосы у нее были золотистые, но светлейшего оттенка чистого золота: золотисто-белые. И когда в знойный день она сидела среди деревьев, распустив по плечам эти свои золотистые волнистые волосы – с чем я могу сравнить их? Они были красоты необыкновенной. Мне кажется, я представляю, как они выглядели: они наводили на мысль о дрожащих бликах солнца на морской пене, из которой вышла Афродита; или о блеске золотых стрел Купидона, когда последний, выступая заодно с Афродитой, летит вдоль берегов царственной Эллады, в проказливой веселости своей пуская одну стрелу за другой и пронзая многие сердца. Ах, любовь в юности! Холодный рассудочный мир никогда не отнимет у человека пленительных восторгов юной любви; и когда Время занесет снегом старости тех, кто однажды испытал сие чувство, Интуиция, но не Разум даст им Веру, как единственную замену неземного блаженства, оставшегося в далеком прошлом.

Но фигура прелестного создания – что мне сказать о ней! Здесь я умолкаю. Когда Петерс, по моей настойчивой просьбе, попытался описать фигуру девушки, он просто впал в исступление восторга сродни бредовому состоянию. Все попытки вытянуть из старика что-нибудь вразумительное были бесполезны, хотя я пытался снова и снова. Похоже, она была сложена таким образом, что очаровательная округлость форм и стройная соразмерность всех частей тела удовлетворяли самый требовательный художественный вкус и даже отвлекали взоры восхищенных зрителей от прелестного лица. Чтобы получить примерное представление о фигуре столь совершенной, нам должно постараться вообразить плод величайших усилий природы, предпринятых с целью показать искуснейшим художникам среди людей, сколь по-детски беспомощны все их попытки изваять из мрамора поистине прекрасные формы.

Звали ее Лилама.

Похоже, молодой Пим в то время был привлекательным юношей, без малого шести футов ростом; и в своем наряде (как я говорил, во многих отношениях напоминающем одежды придворных Людовика XIV) он безусловно являл собой прекрасный образец гармоничного сочетания красоты естественной и искусственной. Вдобавок он претерпел много страданий! Нужно ли добавлять еще что-нибудь? Какое девичье сердце осталось бы равнодушным к юному чужестранцу?

Итак, эти двое полюбили друг друга. Насколько я понял со слов Петерса, история Ромео и Джульетты меркнет рядом с историей любви Пима и Лиламы. Имея возможность отдаться своему чувству, молодые люди на протяжении нескольких месяцев вкушали блаженство земного рая, какое редко удается вкусить юным влюбленным. Но увы! увы! Как и в далекие времена, когда лунный свет заливал дворцы Вавилона и Ниневии, истинным остается древнее поэтическое изречение: «Путь истинной любви всегда не гладок», – каковая истина существовала задолго до Шекспира, задолго до начала истории человечества.