Миры Роберта Хайнлайна. Книга 21

В пятницу объявили войну. Экстренные выпуски появились на нашей улице как раз перед полуднем, и муж тотчас же позвонил своему товарищу, лейтенанту Бозеллу. Тот заехал за ним, и они оба отправились в форт Ливенворт, по месту своего назначения. Брайан не стал дожидаться телеграммы.

Брайан младший и Джордж пришли домой обедать, проводили отца и в первый раз в жизни опоздали в школу. Нэнси и Кэрол прибежали из своей школы, всего в нескольких кварталах от нас, как раз вовремя, чтобы поцеловать Брайана. Я не стала спрашивать, сбежали они с занятий или школу распустили — это не имело значения.

Отец отдал честь лейтенанту Бозеллу и Брайану и направился прямо на остановку трамвая, не заходя в дом.

— Ты знаешь, куда и зачем я иду, — сказал он мне. — Вернусь, когда вернусь.

Да, я знала. Отец не находил себе места с тех пор, как его признали негодным к военной службе.

Я сдала все дела Нэнси и легла в постель, второй раз на дню: после завтрака я попросила отца последить за малышами, чтобы мы с Брайаном могли полежать еще — мы оба догадались, что сегодня будет Der Tag <тот самый день (нем.)>. На этот раз я легла в постель лишь для того, чтобы поплакать.

Около трех я встала. Нэнси подала мне чай с гренкой, и я немного поела. В это время вернулся отец — такой взбешенный, каким мне еще не доводилось его видеть. Объяснять он ничего не стал. Нэнси сказала, что ему звонил мистер Бронсон, и тут отца прорвало.

Кажется, «трус» было самым мягким словом, которым он обозвал мистера Бронсона, а самым сильным — «немецкий прихвостень». Отец не сквернословил, а просто изливал свою ярость и разочарование.

Мне просто не верилось. Мистер Бронсон — трус? И сторонник немцев? Но отец высказал в его адрес все до мелочей — видно, тот поразил его в самое сердце. В своем горе — родина в опасности, любимый муж, тайный возлюбленный, и все в один день — мне пришлось напомнить себе, что отцу не менее тяжело. Сын его брата, а может, и его собственный — отец намекал, что и такое возможно — и вдруг…

Я снова легла поплакать, а потом лежала просто так — с сухими глазами и с тройной болью в сердце. Ко мне постучал отец:

— Дочка!

— Да, отец.

— Мистер Бронсон спрашивает тебя по телефону.

— Я не хочу с ним говорить! Или нужно?

— Конечно, нет. Передать ему что-нибудь?

— Скажи ему, чтобы не звонил. И не приходил сюда. И не разговаривал ни с кем из детей — ни сейчас, ни когда-либо потом.

— Скажу. И от себя кое-что добавлю. Морин, его наглость меня просто изумляет.

Около шести Кэрол принесла мне поднос с едой, и я поела. Потом пришли Джастин и Элеанор, я поплакала на плече у своей сестрички, и они утешили меня. Потом (Не знаю, во сколько, но уже стемнело. В полдевятого? В девять?) внизу поднялся какой-то шум. Отец поднялся ко мне и постучался в дверь.

— Морин? Мистер Бронсон пришел.

— Что-о?

— Можно войти? Я хочу тебе кое-что показать.

Мне не хотелось его впускать — я еще не подмывалась и боялась, что отец это заметит. Но… мистер Бронсон? Здесь? После всего, что отец ему наговорил?

— Хорошо, входи.

Отец протянул мне какой-то листок — это была копия приписного свидетельства, и в ней значилось, что «Бронсон, Теодор» вступил рядовым в Национальную армию Соединенных Штатов. — Отец, это что — какая-то глупая шутка?

— Нет. Все подлинно. Он записался.

Я вылезла из кровати.

— Отец, ты не нальешь мне ванну? Я быстро.

— Ну конечно. — Он прошел в ванную.

Я, скинув рубашку, последовала за ним и даже не сознавала, что голая, пока отец не отвел глаз.

— Попроси Нэнси подать ему что-нибудь. Она еще не легла?

— Никто еще не лег. Залезай в ванну, дорогая, мы тебя подождем.

Через пятнадцать минут я спустилась. Глаза у меня, наверно, были красные, но я улыбалась, от меня хорошо пахло, и на мне было мое лучшее платье. Я подошла к гостю и протянула ему руку.

— Мистер Бронсон! Мы все так гордимся вами!

Не помню толком, что происходило в следующую пару часов. Меня окружал золотой ореол смешанного с горем счастья. Моя родина воюет, муж ушел на войну, но теперь я знаю, что означают слова «лучше смерть, чем позор», и знаю, почему римские матроны говорили: «Со щитом или на щите». Те часы, в которые я верила, что мой дорогой Теодор — не тот, кем я его считала, а трус, отказавшийся защищать свою родину, были самыми длинными, самыми горькими часами в моей жизни.

Я не могла поверить, что существуют такие низкие люди. Я таких никогда не встречала. Теперь оказалось, что все это было дурной сон, какое-то недоразумение. Где-то я читала, что счастье — это когда отпускает боль. Психологи вообще-то дураки, но в ту ночь я наслаждалась именно таким счастьем. Даже мое телесное желание поутихло, и я перестала на время тревожиться за Брайни — так радовалась, что Теодор оказался таким, каким и должен быть любимый: героем и воином.