Mischling. Чужекровка

Протопав к выходу на костылях, я увидела, как возле камина Петер поднял голову – волосы у него на затылке взъерошились – и сонно покосился в мою сторону. К этому прощанию я готовилась загодя. «Когда мы в следующий раз увидимся…» – начала я, но не смогла закончить так, как хотела. Я не смогла сказать: Все наладится, я снова буду ходить, ты поправишься, все найдутся, мы будем на свободе, у нас будет родина, нас не будут истязать, морить голодом, нам не придется видеть боль.

Но тогда… тогда я не смогла закончить фразу.

Двадцать лет спустя у меня появится возможность договорить, но необходимость в этом отпадет. Уже взрослые, мы будем ожидать во дворике. Петер покажет фотографии жены, способной понять, почему после телефонного звонка он запирает на ночь двери на засов, зачем хранит под кроватью коробки с материалами о возможном местонахождении самого изворотливого преступника, сперва сбежавшего из Освенцима, затем переведенного в Гросс-Розен, снова бежавшего, теперь уже в Розенхайм, и нанявшегося рабочим на ферму: там он сортировал картофель, аккуратно раскладывая в кучки товарного вида клубни под началом самого фермера, а затем бежал в Бразилию, свое последнее пристанище, где писал мемуары, слушал музыку и купался в море.

Но речь не о нем, как бы он того ни желал.

Речь о Петере. Как предсказывала Мири, Петер оказался очень способным. До такой степени, что после войны не сразу сумел себя найти. Сбежав из-под опеки, он разъезжал по разным странам, будто не мог отрешиться от роли посыльного; скитания прекратились лишь после того, как он встретил женщину, не побоявшуюся создать семью с человеком, про которого ее родственники говорили: здоровье у него ни к черту, так что, дескать, не удивляйся, если ребенок ваш не выживет или, еще того хуже, родится уродцем, – чего еще ждать после опытов Доктора? Однако дети – два мальчика – появились на свет здоровыми и красивыми, очень похожими на отца. Я могла бы весь день разглядывать эту фотографию, но мы оказались во дворике совсем с другой целью.

Закончился суд над Эльмой. Нам разрешили посетить ее в тюрьме и напомнить о былых злодеяниях. Немецкий суд назначил Эльме пожизненное заключение и еще тринадцать лет. Приговор оказался суровее, чем другие, вынесенные в ходе процесса над преступниками из Аушвица-Биркенау: теперь Эльме было суждено умереть на холодном полу тюремной камеры.

Первым зашел Петер. Не знаю, что он ей сказал. Вернувшись, Петер не произнес ни слова, но кивком дал понять, что мне нужно войти. Он всегда знал, что мне нужно.

Клетка Эльмы была просторнее моей. Никто не вонзал иглы ей в хребет, никто не перетягивал веревкой лодыжки, никто не рассекал ее чрево, чтобы потом соединить края раны неопрятным швом и с детства лишить возможности материнства. Эльма была коротко острижена, но не обрита наголо. Одежда убогая, но нагота прикрыта. Эльму лишили свободы, но детства никто не отнимал, как она отняла мое. Даже сидя за решеткой, она жаждала отнять еще больше и при виде трости ухмыльнулась, словно бросая мне вызов. Одно было ясно: остаток дней бывшая лаборантка проведет под шум собственных мыслей. Ее не утешит ни зайде, ни мама, даже голубь не помолится о ней на подоконнике. Подобная кара выглядела вполне заслуженной. Эльму было не жалко, но все же вид ее внушал беспокойство. Уместно было бы дать ей пару советов, как выжить в этой клетке, но она бы не оценила. Вместо этого я предложила Эльме то, что ценила сама, – прощение. В ответ она лишь с отвращением плюнула в мою сторону. Я и это простила.

Прощение не вернуло мне родных, не утолило боли, не притупило ночных кошмаров, не ознаменовало ничего нового, но и не положило конец старому. Прощение позволяло повторять и признавать тот факт, что я все еще живу, доказывать, что их опыты, номера, пробы – все было впустую, ведь меня не уничтожили, а значит, недооценили детскую выносливость. Благодаря прощению стало ясно, что им не удалось стереть меня с лица земли.

Сказав Эльме слова прощения, я напомнила ей о тех, кто не имеет такой возможности. Перечислила их имена.

Петер был единственным из списка Отца Близнецов, кого мне довелось увидеть снова.

В тот день, когда я покинула заброшенный дом, мне и в голову не приходило задуматься о будущем всех тех невинных детей. Кто мог знать, где они окажутся, чем будут жить, о чем печалиться. Кому-то повезло осесть в новых городах и получить новые профессии, либо преуспев настолько, чтобы превозмочь прошлое, либо потерпев неудачу из-за постоянной пульсации в голове. Одни создавали семью с себе подобными, прошедшими нацистские лагеря смерти, другие так и не смогли вступить в брак, не имея за душой ничего, кроме ночных кошмаров. Кто-то смог обрести покой и свободу в кибуцах, иные добровольно легли под нож, чтобы только выжечь из памяти неизгладимые воспоминания, вырвать с корнем страдания, впечатанные Доктором.