Mischling. Чужекровка

В ту пору я думала, что у меня остались от нее только туфли для степа. Но когда меня для пересечения границы силком запихнули в гроб, в носке одной туфли я нашла записку. В ней я ожидала увидеть прощальные слова. Думала, Мири будет виниться, рассказывать про свои недуги, помешавшие ей отправиться со мной в бегство.

Но та давняя записка, которая плакала расплывшимися буквами?

Там ни слова не говорилось о ее жизни, утрате, горестях. Там говорилось только обо мне. И когда мы, дети, попали в засаду, когда из-за движения танковых колонн попали не в тот город, а потом не в ту деревню, я говорила себе: если мне удалось выжить, то причиной тому не моя сила воли, не баклага воды, не кусок хлеба, не компания Софии и других близнецов, которые тряслись вместе со мной в кузове. И даже не придуманная нами система связи, позволявшая нам условным стуком сообщать из своих сундуков, куда мы залезали при пересечении границ и в преддверии опасностей: один раз – «Я жива»; два раза – «Я жива, но задыхаюсь»; три раза – «Я жива, но зачем?».

И только рассказ Мири о той Необыкновенной Половинке, которая меня любила, только те подробности – ее игры, ее пристрастие к ножу, как она побуждала меня танцевать, – только это поддерживало во мне жизнь в течение трех суток пути, пока наш грузовик не остановили двое дезертиров вермахта, которые были настолько одержимы желанием найти средство передвижения, что не погнушались выбросить Якуба с водительского места. При их приближении Якуб велел нам залезать в сундуки. Почуял ли он приближение своей смерти – не знаю. Я только услышала пистолетный выстрел и удар тела о землю. И еще я слышала, как всхлипывает лежащая рядом София. Грузовик набирал скорость, и я сказала, что нам нужно только дождаться, когда солдаты сделают остановку, а как только грузовик затормозит, мы все вылезем, добежим до ближайшей деревни и найдем другой путь к спасению. София напомнила, что я на костылях. Я напомнила, что мы с ней – близнецы, хотя каждая пережила утрату. И заверила, что общими усилиями мы с ней добьемся своего, – так всегда говорила моя Необыкновенная Половинка.

И с этого момента я, не имевшая рядом никого, с кем можно разделить обязанности, все взяла на себя. Я взяла на себя надежду и риск, безрассудную решимость и упрямую веру в то, что в очередной раз сумею выкарабкаться.

Прямо в сундуке я надела туфли для степа и стала выжидать, когда можно будет пинком откинуть крышку и выброситься.

Стася Глава двадцать первая. Еще не вечер

Какого приветствия ожидала я от развалин Варшавы? Там, где должна была закончиться жизнь Менгеле, чтобы наша жизнь могла начаться заново, слышно было только, как харкают на тротуар, прочищая легкие от пыли, приезжие из деревень. А посмотреть на нас: оружие наше пропало, меховые шубы отобрали. Едва ли не нагие, совершенно беззащитные, мы обрядились в пеньковые мешки, выпрошенные на придорожной ферме, обмотали голые руки и ноги подобранными на обочине шерстяными тряпками и обулись в огромные, не по размеру, башмаки; мой друг содрогался при каждом шаге и постоянно крутил головой, разглядывая рану на плече, откуда в мою ладонь выскользнула пуля. Двумя пальцами я под его вопли извлекла эту пулю из тела, сокрушаясь, что мой собственный недуг нельзя исцелить таким же быстрым, хотя и кровавым, способом. Никогда больше не возьмусь лечить других, сказала я себе. Сейчас мои мысли занимало только умерщвление, и Феликс думал о том же. Мы с ним сообща изобретали новые, неуклюжие пытки. Сызнова набрали мешок камней, чтобы метать в череп истязателю, сжимали под мышкой импровизированные пики, заостренные так, чтобы легко пронзали грудную клетку, и считали, что наша ярость в конце концов преобразует эти убогие средства, когда мы отыщем Менгеле, затаившегося в углу Варшавского зоопарка.

Варшава не признала наши орудия уничтожения: она была слишком поглощена собственным восстановлением, чтобы отвлекаться на таких, как мы. Но хотя наше появление осталось незамеченным, я надеялась, что город примет на себя нашу миссию. Так же как и мы, город был разрушен. Его изуродовали рвы и завалы, пустыри были расчищены, кварталы сравнивали с землей, пока город не превратился в один сплошной подвал, в гробницу, в зал ожидания, где телефон отвечал только «прощайте», но я видела, что люди повсеместно выбивались из сил, чтобы поднять его из руин, чтобы согреть своим дыханием обломки поваленных синагог. Родные места придавали им силы: они сумели сделать так, чтобы с деревьев не облетела листва, чтобы раскрывались цветочные бутоны, а черепа чтобы оставались глубоко под землей, откуда их не могли выкопать собаки. Зато у нас были таланты пришельцев-мстителей. Местные жители доверили городу жить, а мы пришли, чтобы совершить казнь. Только с убийством Менгеле деревья могли сохранить листву, чтобы цветы могли раскрыться, а черепа – спокойно спать.