Mischling. Чужекровка

– Тащи меня дальше. И сразу поймешь: мой вес – это вес человека, а не кого-нибудь бестелесного.

В ответ Феликс утер глаза и потянулся к моей руке. Он искал в небе солнце, и, клянусь, я слышала, как склонилось у него в груди сердце в знак признания великого подвига, который ему предстояло совершить.

Мы могли бы остаться лежать там навеки. Но благодаря Феликсу этого не произошло. Как выжить в этой белой пустыне, мы не представляли. И даже не знали, как разделить предстоящие путевые обязанности. Кто-то должен был отвечать за кров, кто-то – за пропитание, карты местности, обувь, надежду. И что вообще требуется для выживания – этот вопрос вырастал в большую проблему, которая придавливала к земле нас обоих.

Перль, думала я, нельзя было поручать тебе прошлое. Такое будущее мне не по плечу.

Часть вторая

Перль Глава десятая. Хранительница времени и памяти

У меня по-прежнему сохранялось какое-никакое лицо. Я забыла свое имя, зато другие имена и названия помнила. Знала название Аушвиц: его выкрикивали где-то за пределами коробок, в которых я жила. Насколько я могла судить, коробок было три. Большая коробка – некое строение, средняя – комната, а третья – моя проволочная клетка на замке. Швырнул меня в клетку человек в белом халате, предварительно осмотрев на своем столе. Мое тело глухо ударилось об пол; одеяло отобрали, я осталась нагишом, и проволока впивалась прямо мне в туловище. Тот человек приходил и уходил. Сквозь кромешную тьму направлял на меня луч фонарика и делал записи: как я щурюсь, как реагирую. Он еще много чего со мной творил, но я сразу решила напрочь все вычеркнуть из памяти. В ту пору я еще знала его имя. Но и его предпочла забыть.

Из того времени мало что хочется вспоминать. Поведать я хочу о другом – о моем, потаенном.

Возможно, остального мира это не коснулось, но там, в клетке, такова была моя реальность: произошло одно явление, длиной буквально в один миг, отличное от всего, что ему предшествовало. Когда Освенцим рухнул, все жизни, которые он забрал, на долю секунды вернулись, чтобы наши мертвые увидели его падение.

И в тот миг наши мертвые были не какими-то там призраками. Они вовсе не походили на духов, не имели ничего общего с привидениями. Пришли обыкновенные люди, которых замучили до смерти, но сейчас призвали засвидетельствовать справедливость. Я слышала их шепот, их ликование. Им даровали – пусть на считаные мгновения – жизнь после смерти, право лицезреть уничтожение того, что когда-то уничтожило их самих.

Когда с Освенцимом покончили, среди миллионов стенаний и стонов мне удалось различить два знакомых голоса.

Я услышала старика, пытавшегося произнести тост, но неспособного подобрать слова: стоило ему начать, как у него надламывался голос. Услышала я и женщину, которая, утешая его, сказала, что девочки не погибнут, – в этот миг я узнала в ней маму. Моя мать и мой дед – они хранили меня, когда в лагере полыхали пожары, охранники разбегались, а заключенные не понимали, что делать с обретенной свободой.

Я услышала, как мама предлагает сыграть в игру, которая сейчас поможет мне выжить. Что такое игры, я знала еще из того отрезка времени, когда обреталась – долго ли, коротко ли – за пределами клетки. Женщине в облике моей матери я сказала, что даже не представляю, какая игра меня примет: хотя я могла немного шевелиться, понятно было, что меня искалечили; хотя я могла мыслить, понятно было, что сознание мое изломано. Но мама уговаривала попытаться.

И дедушка тоже.

Изобрази муравья, подсказал зайде. Муравьи поднимают вес, в пятьдесят раз превышающий их собственный. Такая сила тебе пригодится.

Изобрази обезьянку, подсказала мама. Достоинства в ней маловато, я понимаю, зато этот недостаток компенсируется сообразительностью. Ты должна быть умной.

Тут на подоконник прямо напротив меня, буквально в паре метров, приземлился голубь и начал молиться. Он был окольцован; серебристый ободок на лапке указывал, что голубь либо подопытный, либо почтовый, либо декоративный. Я могла отождествить себя с любым.

– Изображу голубя, – решила я.

– У голубей превосходная память, – одобрительно прошептал дедушка. – Они находят дорогу, спасают, дают надежду. – И добавил: – И это замечательно. Все будет хорошо.

– Прекрасный выбор, – согласилась мама и эхом повторила: – Все будет хорошо.

Но мне даже не удалось поднять руку, чтобы показать взмах крыла. От малейшего движения пальца меня насквозь пронзала нестерпимая боль. Я спросила: как же эта игра поможет мне выжить, если она меня не принимает? Но голоса растворились. Свидетели падения, они, как мне думалось, и сами канули в небытие – туда, где вечный покой.

Именно так я осознала, что еще жива: до покоя мне было бесконечно далеко.