Mischling. Чужекровка

Пришлось и тут согласиться. Отмщение стояло для меня на первом месте, но я уже стала сомневаться, что подопытные кролики вроде нас на что-то способны. Я ведь уже пыталась. Но Менгеле, скользкий змей, держал ухо востро. В нем я видела мальчишку, чересчур избалованного жизнью. А жизнь не всех балует, правда? Неужели нам, изможденным, никчемным, светило его прикончить? Мы даже понятия не имели, где его искать.

Мой спутник в задумчивости вонзал хлебный нож в ствол дерева. Засечки он делал попарно: раз-два, раз-два. А потом, собравшись с духом, повернулся и испытующе посмотрел на меня.

– Должен тебе кое-что сказать, – осторожно начал он. – Город, который не сходит у меня с языка, – на самом деле не мой город. Я все наврал, хотя из лучших побуждений, чтобы тебя убедить. На самом деле это Варшава, куда я с самого начала и собирался тебя отвести.

Уж не знаю, какие нужно было придумать доводы, чтобы заманить меня в такую разруху. Даже в лагерной изоляции я слышала, что этот город войдет в историю как полностью стертый с лица земли.

– Варшава – одни сплошные развалины, – сказала я.

Присев на корточки, Феликс взялся рубить снег. Раз-два, раз-два. Движения были решительны, как доказательства в споре.

– Но тот, которого мы должны убить, живет-поживает именно в этом городе, – сказал он. – Я подслушал: в последние дни он говорил открытым текстом. Сидел я как-то на скамье в больничке, а он обсуждал по телефону свои планы. Так вот, он собирался бежать в Варшаву. И назначил там несколько встреч. Если не ошибаюсь, говорил он с фон Фершуером. У них вся лагерная документация, сведения о нас, ценные пробы. Результаты исследований. Информация, одним словом. А может, и кости – все эти военные материалы, предметные стекла, которые ты упоминала не раз и не два.

Я не могла понять: с какой стати этот разговор возник только сейчас? Почему было с самого начала не сказать все как есть? Присев рядом с ним, я тоже принялась вонзать ножик в снег. Вам когда-нибудь случалось рубить снег, чтобы дойти до сути вопроса? Если нет, то и не советую.

– Допустим, тебе можно верить, – решилась я. – Что еще ты подслушал?

– Ну, не знаю, – беззаботно протянул он, как будто, сидя в гостиной, решал, сколько ложечек сахара положить в чай. – Что-то насчет Варшавского зоопарка.

– Это было бы вполне в его духе, – бросила я.

Мне представились живые клетки зоопарка, которые сливались, делились и образовывали причудливые варианты, до которых Менгеле был сам не свой.

– Ты тоже согласна, да? – В его словах звучало непонятное удовлетворение, как будто он сам наделял события смыслом.

Если честно, вся эта безумная история казалась мне одной сплошной нелепостью, но я не хотела обижать Феликса сомнениями. Раз в жизни можно и поверить, оно даже к лучшему. От этого у меня появилось ощущение реальности. Когда веришь, мало-помалу превращаешься из подопытного кролика в обыкновенную девчонку.

Итак, на берегу Вислы, под сенью заснеженных деревьев, созрело решение отправить Менгеле на тот свет именно в Варшаве. А после взять у него все мыслимые пробы и образцы, шаг за шагом, пока не останется один ус – доказательство его злодейства.

Он хотел превратить нас в уродов. Но в конце концов изуродовал себя самого. Будущих младенцев, говаривал он, необходимо защищать – и поплатился за свои зверства. Во имя Перль ему предстояло стать нашей первой жертвой. Мне представились его глаза: как от ужаса они изменят цвет, когда он заметит мое приближение; я вообразила, как он будет сдаваться, вскидывая рукава ненавистного белого халата. Как будет кричать, умолять. Пусть умоляет: это долгожданная сцена, а когда его унижения нам наскучат, мы его прикончим, но по доброте своей тянуть не станем. Наградой нам станет лицо Менгеле: на нем отразится потрясение, оттого что мы живы и вершим правосудие.

Я знала, что животные, которых содержат в Варшавском зоопарке, возрадуются при виде победы Медведя и Шакала, возвысят свои голоса, крики, гогот и вой так, чтобы даже Перль услышала их из иного мира и поняла, что за нее отомстили.

Перль Глава двенадцатая. Мое второе рождение

Кое-что я все же знала: есть другие двери, они запираются; есть другие крики; кто-то скребется под полом; в клетке напротив сидит кто-то еще, круглые сутки декламирующий стихи знакомым мелодичным голосом. Не могу точно сказать, когда прекратилась его декламация, знаю только, что она прекратилась, и я уже стала сомневаться, слышала ли вообще этот голос. Не исключено, что за мелодичный голос ценителя поэзии я приняла перестук капель, падающих с потолка. Музыкальное «кап-кап». Точно знаю лишь одно: я пыталась вступить в переговоры с протечкой, молила о помощи, но она ничем мне не помогла, а просто умолкла.