Мишель

Но не так-то просто было сбить с толку госпожу Хитрово.

— А вы читали последнее прибавление к стишкам? То, где всех нас называют «потомками подлецов»?

Господин Беляев, который присутствовал на вечере почти незаметно, вздрогнул. Обладая обостренным ощущением движения судеб — поскольку именно он являлся одной из скрытных пружин, приводящих в действие сложные механизмы перемещения людей, — он снова почувствовал холодное прикосновение к личности совершенно незнакомого, чуждого и неприятного ему человека, этого Лермонтова. Мишель скользнул совсем близко — и вдруг попался: коготок зацепился за сеть и увяз…

* * *

Почему Лермонтов не в месте стоянки полка, а в Петербурге? (Что доказуется нетопленой квартирой в Царском Селе, пустыми ящиками комода и стола.)

При посещении внуком престарелой бабушки он внезапно заболел — и потому остался… Старый гусар, командовавший полком, не слишком цеплялся к Мишелю: и из уважения к его почтенной бабушке (с ее многочисленной и влиятельной столыпинской родней), да и просто из обычной симпатии к молодому человеку, пылкому и искреннему.

Однако распространение возмутительных стихов требовало дополнительных разъяснений, и Мишель, под виноватым взором сильно опечаленного Юрия, тщательно выводил на бумаге:

«Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукою Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; врожденное чувство в душе неопытной — защищать всякого невинно осуждаемого — зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнью раздраженных нервов…»

— Мишка, я же не думал, что все так повернется… — пробормотал Юрий.

Мишель положил перо, повернул голову, чуть улыбнулся:

— Неважно. Я бы и сам так поступил. Может быть, чуть более красивыми словами…

Неожиданно Юрий разрыдался.

— Подло! — кричал он сквозь слезы. — Так подло! Так гнусно! И все-то они знают лучше, и во всем-то разбираются — и даже в том, что он-де не смел требовать любви от собственной жены, поскольку был ревнив и дурен собой… И человек-де он негодный… Боже мой, Боже мой!

Мишель молча смотрел на плачущего брата и покусывал губу. Наконец он сказал:

— Странно — я почти счастлив.

Юрий уставился на Мишеля; слезы замерли в его глазах, потом сорвались — тяжелые, обильные — и скатились по щекам, навсегда увязнув в жестких усах.

Мишель стиснул его руку и оттолкнул:

— Уйди: я должен закончить писать показания…

* * *

Монго ворвался на квартиру бабушки под вечер двадцать седьмого февраля 1837 года. По счастью, старушки дома не оказалось, и не пришлось с деланно-любезным лицом сидеть на краю дивана, вести ничего не значащие разговоры — ждать, пока Елизавета Алексеевна оставит его с Мишелем наедине.

— Ты! — сказал Монго, вонзив в Мишеля взор.

Лермонтов отвегил хмурым, спокойным взглядом.

Монго сел и замолчал, то и дело трогая ладонью подбородок. Потом сказал, поспокойнее:

— Это все из-за тебя.

Мишель уже знал, что после нудного следствия по делу о «возмутительных стихах» Лермонтов был тем же чином переведен в Нижегородский драгунский полк — на Кавказ. Разлука с братом огорчала его, однако он не думал, что Юрий может быть на Кавказе убит.

Бабушка тоже не тратила времени на пустые сожаления — со скоростью, достойной атакующего Бонапарта, она составила для себя целое расписание предстоящих хождений по начальству; Елизавета Алексеевна была намерена хлопотать и совершенно не сомневалась в успехе.

— Что из-за меня? — спросил Мишель.

Монго опять выдержал длиннейшую паузу, и Мишель вдруг понял: тот боится, что голос у него дрогнет.

— Его выслали. Это из-за тебя.

— Поясни, пожалуйста.

Монго вскинулся, от близких слез не осталось и следа — он был в ярости:

— Все твои стишки! Душа в нем вознегодовала! Ну, дал бы кому-нибудь по морде, сделал бы скандал — отвел бы сердце… Нет, непременно надо в рифму!

— Я ведь сочинитель, для меня так естественнее, — сказал Мишель, внешне оставаясь совершенно спокойным. — И потом, если ты помнишь, мои стихи государь нашел совершенно приличными. Это Юрка прилепил к ним хвост — и по слогу худший, и куда более ядовитый.

— Лучше бы тебя выслали, — в сердцах брякнул Монго и отвел глаза. — Если бы тебя не было…

— Стоп, — перебил Мишель. — Но я-то есть! К тому же я старше. Забыл? Целый год я существовал на белом свете без Юрия…

— Мне трудно представить себе белый свет без… Юрия, — сказал Монго.

— Мне тоже, — отозвался Мишель.

Они вновь обменялись взглядами, и обоим это не понравилось.

— Если бы ты не сочинял своих стихов, он бы тоже не стал ничего сочинять. — Монго вернулся к прежней мысли.

— Я поехал бы на Кавказ вместо него, но ведь это он — офицер, — напомнил Мишель. — Давай пожалеем Юркину честь. Не все же погибают там в сражениях. Даст Бог — скоро вернется, весь в историях, друзьях и наградах…

— Да, чтобы все это потом ты прибрал себе, — перебил Монго. — Ведь его — «не существует»…