Мишель

— Что обычно — стихи… Я, Юрка, люблю строфы, рифмы, мне нравятся слова — податливые, они бывают иной раз лучше женщины. А эти господа, страдающие бессилием всякого рода, отрастили себе благонамеренные животики и всю силу протеста против собственного бессилия вложили в бороды: у скептиков — козлиные, у верующих в славное прошлое России — с пышным начесом… Сходятся ежедневно на всеобщую литературную мастурбацию и тянут себя за… — Он махнул рукой и заключил: — Лучше уж бегать по великосветским салонам и в качестве неподдельного сатира лазать дамам под юбки. Иные, кстати, за время нашего отсутствия основательно созрели и отрастили себе аппетитные окорочка.

— Скакать по салонам тоже небезопасно.

— Зато увлекательно. И почему я должен предпочитать общество стареющих мужчин, нудных и бесплодных, обществу дам — тоже, быть может, стареющих, но весьма бархатистых на ощупь? Приятно бывает, знаешь ли, освежиться…

На лице Юрия возникла кривоватая улыбка. Он тоже с удовольствием скакал по балам и маскарадам и однажды утащил у княжны Одоевской ее домино и маску, нахлобучил все это поверх мундира и провел забавный вечер в Дворянском собрании. Спустя несколько дней Юрия подняли с постели рано утром и вызвали к дежурному генералу графу Клейнмихелю, который растолковал Лермонтову, что тот уволен в отпуск только для свидания с бабушкой и в его положении неприлично разъезжать по праздникам, особенно когда на них бывает царский двор…

— От баб бывают всякие другие неприятности, хоть и не всегда непристойного и болезненного свойства, — сказал Юра. — Помнишь Амели Крюденер? По слухам, императрица так заинтересовалась всей этой историей, что даже прочитала «Демона» и «Героя», а после подсунула твои творения царю, ну и тут государь…

— Да, — Мишель сморщился. — Знаю. Мне в точности передавали. «Следует развивать образ Максим Максимыча и нечего разводить апофеозы Печорина». Как будто во всем этом дело! При чем тут апофеоза, если был написан портрет с натуры? И отчего люди не умеют читать?

— Тс-с! — Юрий поднял палец. — Ты далеко зайдешь.

— Я и так далеко зашел… И в результате «мне» даже сабли «За храбрость» не дали.

— Ну и не надо, мы ведь с тобой и без того знаем, что я — храбрец… И Руфин это знает. А чьим еще мнением дорожить? Не Мартынова же… Кстати, Мартышка мой что учудил! Я ему за одну глупость «разоблачением» погрозил — а он взял и вправду вышел в отставку…

Мишель насторожился:

— Расскажи.

Ах, проницательный господин Беляев, «серый человечек», — все ведь угадал в точности! Ненависть бывает более чуткой, чем даже материнская любовь; а здесь дело шло о некоторых суммах, обращавшихся между невысокими, но чрезвычайно услужливыми армейскими чинами, и ниточка, постепенно истончаясь, уходила наверх, обрываясь неподалеку от самого царя. Но даже не в суммах заключалась истинная причина. Суммы — пустяк, не они вызывают злобу; можно без всякой ненависти убить человека, случайно догадавшегося о том, о чем ему догадываться никак не следовало. Нет, Беляеву отвратительно было само естество «этого» Лермонтова — да и «того» Лермонтова, пожалуй, тоже. Так один вид животных не переносит другого. Спрашивается, отчего домашняя кошка, которая кушает печенку и свежую рыбу, кидается на грязную мышь? Ведь не есть же она эту мышь собирается! Нет, а какой-то инстинкт заставляет ее это делать. Откуда холеная барская моська знает о том, что ей по рангу положено обтявкать ни в чем не повинного кота, вдруг явившегося пред нею на подоконнике? Кто сообщил ей эту обязанность?

Все инстинкты «серого человека» вопияли ему о том, что Лермонтов представляет собою нечто противоестественное. Мишель — как явление — вызывал у Беляева глубокий природный протест. И не у него одного. Беляев достаточно хорошо изучил человеческую натуру, чтобы не сомневаться: после того, как поручик Лермонтов будет убит (после того, как ОБА ОНИ исчезнут с лица земли!), большинство одобрят это, и зазвучат голоса рассудка: «Не тот — так этот непременно бы его пристрелил! Не живет человек долго с таким скверным характером. Странно еще, что так долго прожил». И убийце будут руку подавать, даже жалеть его станут — «жертва обстоятельств». И в Английский клуб рекомендацию дадут.

Ничтожность самого Беляева, его постоянное нахождение в тени также играли немаловажную роль. Этот человек испытывал адское наслаждение, созерцая созданный им самим театр теней, наподобие китайского: залитые беспощадным светом, объемные фигуры перемещались, согласно его заданию, встречались между собой, совершали глупости и преступления, и мир двигался в том направлении, какое изначально было задано незаметным, многими презираемым человечком.