Мишель

— Нет, со мной — Монго… Его ко мне приставили родственники, полк кузин и батальон тетушек, озабоченных моим поведением. Под командованием, разумеется, светлейшего генералиссимуса бабушки.

— Ясно, — сказал Васильчиков. — Увидимся. Я квартирую в старом доме у Чилаева — снял там три комнаты. А средний дом у него весь свободен.

— Вот и хорошо, — оживился Лермонтов. Неожиданно он зевнул. — Я тут еще погуляю, — сказал он, показывая на скамью, где устроился сидеть, созерцая красивые, но скупо отмеренные взору окрестности. — Если хочешь, заходи к Найтаки — Монго там и, кажется, скучает.

Васильчиков последовал совету, но вовсе не потому, что хотел развлечь скучающего Монго. После разговора с Беляевым князь не находил себе места. Он чувствовал, что Лермонтов — нечто вроде гранаты, готовой лопнуть и поранить без разбору осколками целую кучу народу. Само существование этого поручика, единого в двух лицах, было чревато скандалом. И, что хуже всего, сам Лермонтов, похоже, почти не догадывается, какую опасность представляет. Что там — какая-то дюжина ружей, проданная горцам! Пусть даже такое и не один раз случалось… И пусть контрабандисты и торговцы людьми продолжают сновать вдоль наших берегов — ущерб, причиняемый ими государству, не так уж велик. Но все это должно происходить в тайне.

А когда начинаются шумные разговоры, непонятные выходы в отставку, попадания пальцем в небо — да еще при свидетелях, да еще при таких ненадежных свидетелях, как трещотка Лермонтов и буян Дорохов…

А что, если сам Лермонтов по себе является плохо скрытым от посторонних глаз позором дворянской семьи?

И — который из двоих?

Беляев назвал их «близнецами», но, будь они рождены в один день от одной матери и одного отца, не было бы нужды прятать второго брата и являть миру только первого.

Беляев отказался обсуждать этот вопрос. «Опасны — оба, и опасны, в частности, тем, что их именно двое,» — так он сказал. То есть — требовалось убрать сразу обоих, не разбираясь и не оставляя одного «на развод».

И все-таки для того, чтобы начать действовать, Васильчикову хотелось узнать — с которым из двоих он сейчас имеет дело.

Он зашел в гостиницу.

Столыпин принял его без радости, однако чаем угостил и повел вежливую беседу — о Петербурге, о кавказских делах; спрашивал о новостях, об общих знакомых. Без особого удовольствия узнал о том, что бывший командир Лермонтова, удалец Дорохов, хромой и одноглазый, торчит сейчас в Пятигорске, ожидает производства в поручики, а покамест носит солдатскую шинель, которой исколол решительно все взоры — ибо ведет себя совершенно несообразно своему низкому чину.

Затем, неожиданно прервав более-менее легкий разговор, Васильчиков метнулся к собеседнику через стол и быстро спросил:

— А который из Лермонтовых нынче с вами?

Столыпин замер. Но Васильчиков уже успел снова выпрямиться и теперь улыбался уверенно — поймал!

— Вы знаете? — спросил Столыпин осторожно.

Васильчиков весело кивнул.

— Кто-нибудь еще… — начал Столыпин. Васильчиков быстро качнул головой:

— Весьма ограниченный круг лиц. Государь, впрочем, знает — кажется. — Он развалился в креслах и стал набивать трубку.

Столыпин следил за ним настороженно.

Васильчиков поднял глаза и снова улыбнулся, совершенно дружески.

— Я открою вам все, что у меня на сердце, Алексей Аркадьевич, — заговорил он откровенным тоном. — Я думаю, один из братьев вам дорог, а другой — не особенно. Мое отношение к этому выражается цинично, но искренне: я считаю, что Лермонтов составляет гордость нашей поэзии — и именно поэтому должен… уйти. Если откроется прежде времени, что он… э… не один… Если станет ясно, что создатель чудных поэм — всего лишь ублюдок, скрывший свое происхождение…

Васильчиков помолчал немного. Молчал и Монго. Он ощущал в душе непонятную пустоту. Как будто ничего и не происходило. Вообще — ничего. Не было рядом ни Кавказа, ни князя Васильчикова, ни поручика Лермонтова, ни где-то далеко в горах — неугомонного Юрия, не говоря уж о Дорохове, Мишке Глебове или Саше Смоковникове, убитом где-то и когда-то… Эта пустота не причиняла боли, не утомляла, не угнетала. Она вызывала только легкое удивление.

— Когда я узнал, я вот о чем подумал, Алексей Аркадьевич, — заговорил снова Васильчиков. — Что особенно позорного было в том, что у Лермонтова родился незаконный сын? Немало бастардов, прижитых с какими-нибудь крестьянками, вышли впоследствии в люди, дослужились до почтенных чинов. Кое-кто даже генерал. И никто из них того не стыдился. Почему же госпожа Арсеньева так настаивала на сокрытии своего второго внука?

— Догадались? — хрипло спросил Монго.

— Да! — Васильчиков кивнул энергичным, молодым движением. — Полагаю, Мишель — или кто он там на самом деле — плод тайной страсти не отца, но матери… Это многое объясняет.

— Все, — сказал Монго.

— Что, простите?

— Это объясняет все, — сказал Монго. — И знаете что, Александр Илларионович? Я с вами в определенном отношении согласен. Во всяком случае, умом — совершенно согласен.

Васильчиков молча растянул рот в неживой улыбке. Затем как-то слишком оживленно спросил: