Мишель Фуко и литература (сборник)

Для нас особо примечательны слова Фуко о том, что тексты, которые он публикует, не просто возникают в определенных условиях, когда возможно говорить от первого лица о потаенном, впоследствии постепенно будут преобразовываться в литературу. Так, «Воспоминания Эркюлина Барбена», как и «Я, Пьер Ривьер», сегодня вряд ли воспринимаются читателем как документ, лишенный художественной сути только лишь из-за статуса не-писателя, который имел автор повествования. Сегодня, когда сама позиция и функция автора становится все более расшатанной, эти тексты воспринимаются именно в качестве художественных, литературных текстов, авторы которых приобретают статус голосов, нарративных инстанций. Но какова же роль Фуко для сегодняшнего читателя по отношению к этим текстам? Фуко просто издатель, редактор этих текстов? Или же он – автор, но не писатель, тот, кто не пишет, но выявляет, кто вне литературы, но на ее нулевом уровне?

«Опыт» Фуко сегодня

Сохранилась небольшая заметка Мишеля Фуко 1970-го года о романе Пьера Гийота[85]. Фуко в свое время высоко ценил этого автора, называл его письмо одним из фундаментальных текстов XX века. Позже Фуко говорил, что он, как и Ролан Барт, Филипп Соллерс и Мишель Лейрис, опубликовал свой отзыв о романе Гийота только для того, чтобы защитить произведение своим авторитетом, защитить от цензуры тот «язык неслыханной смелости», на котором Гийота заговорил о сексуальности и личности[86]. Но участие Фуко в литературном процессе 60–70-х уже неоднократно упоминалось в разных исследованиях. Речь здесь о том, что Гийота попадает в поле зрения Фуко вовсе не случайно, не просто как экспериментатор-современник. Сегодня, спустя много лет после смерти Фуко, мы наблюдаем, как литература и сама форма романа непрерывно модифицируются и меняют форму существования. Иногда критика немеет перед этими трансформационными процессами художественного слова. Но такие авторы, как Гийота, ведут свой эксперимент в письме не просто на уровне интеграции психоаналитического метода в фикциональное пространство, в жанре автофикции, а неким способом, заданным именно Фуко. Это способ книги-опыта, произведения, которое переживается как личный опыт. Современный автофикциональный роман ярко показывает, как этот метод «говорения себя»/«письма себя» в пространстве художественного текста способствует проникновению в самую глубь языка (романа) с помощью собственного опыта. Когда нарратор говорит о процессе наррации и текст обращается к опыту автора, тогда «немота» критики перед современным письмом начинает отступать. Возникает новая формула критического или аналитического видения произведения – это уже не дискурс о литературе или дискурс литературы, это «разговор» или «диалог» с литературой[87] внутри фикционального пространства. Этот метод, этот способ сохранения или трансформации литературного опыта непосредственно связан с тем опытом-переживания, который обнаруживается у Фуко, развивается дальше и осваивает пространство художественного текста.

О романах Пьера Гийота мы говорим сегодня как минимум для того, чтобы показать: вектор литературы, овнешневляющей себя в моменте «я говорю», литературы, где мнимая всевластность «Субъекта» на самом деле растворяется в потоках дискурсов, чтобы максимально достичь глубины языка, вектор, рожденный в «мысли о внешнем» Фуко, мысли о письме Бланшо, мысли о литературе – продолжается и поныне.

Илья Булышкин. М. Фуко о языковой перверсии П. Клоссовски

Обращение Мишеля Фуко к литературе связано с вопросом об отношении мышления к культуре и прерывности в истории мысли. В этом контексте М. Фуко описывает становление эпистемы современности, а также бытия языка и литературы внутри эпистемы.

Касаясь характеристики современной эпистемы, М. Фуко рассматривает период от ее возникновения на рубеже XVIII–XIX в. и, приблизительно, до 1960-х – 70-х годов, т. е. до того времени, когда философом писались «Слова и вещи». Формирование современной эпистемы сопровождалось обретением языка радикально иного статуса, приобретением своего рода автономности и «грубости», которая после XVI в. была забыта. В современной эпистеме литература, как отмечал М. Фуко, осмысляется как предмет вне рамок означаемого и означающего. Отказываясь от классических расшифровок языка, литература отходит и от бинарного строя знаков. Если мысль XVII в. прекращает свое движение в сфере сходства, и подобие перестает быть формой знания, а рассматривается как форма ошибки, то с XIX столетия в связи с очередным разрывом в мышлении[88], ситуация кардинально меняется. Происходит обособление языка, который отныне называется «литературным», как, впрочем, и самой литературы, а точнее, понятия литературы.