Мисс Кэрью (ЛП)

Бедная Элли! В разгар волнения я забыл о ней, и только выйдя из театра и медленно направляясь домой, я вспомнил, что мне предстоит ей об этом рассказать. Со своей стороны, я не верил, что существует хоть малейшая опасность; но я знал, как ее страхи все увеличат, и чем ближе я подходил к Ислингтону, тем более неуютно себя чувствовал. В конце концов, я оказался таким трусом, — потому что я всегда трус, когда дело касается женщин, — что не смог сказать ей ни в тот день, ни даже на следующий; и только в воскресенье, когда мы сидели вместе после ужина, я набрался смелости заговорить об этом. Я ожидал чего-то вроде сцены; но я понятия не имел, что она так поступит, и я заявляю, что даже тогда, если бы афиши уже не были вывешены, и я не был бы связан обязанностью действовать в соответствии с договором, я отправился бы прямо к мистеру Райсу и отказался от выступления. Бедная маленькая, добросердечная душечка! Это было тяжелое испытание для нее и для меня тоже, и я был невнимательным идиотом, не подумав о ее чувствах в первую очередь. Но теперь уже ничего нельзя было поделать; поэтому я дал ей единственное утешение, какое было в моих силах, торжественно пообещав, что займу место человека, привязанного к трапеции. Это была, конечно, самая безопасная позиция, и когда я заверил ее в этом, она успокоилась. Во всем остальном я держался своего мнения, как вы можете быть уверены, а что касается Джона Гриффитса, то я видел его меньше, чем прежде. Теперь он даже обедал в городе и в течение семи дней, прошедших между двадцать девятым и шестым, ни разу не встретился со мной лицом к лицу, кроме как на сцене.

Мне было трудно уйти из дома, когда наступил полдень шестого числа. Моя дорогая прижалась ко мне так, словно ее сердце вот-вот разорвется, и хотя я сделал все возможное, чтобы подбодрить ее, теперь я не стыжусь признаться, что вышел и выплакал пару слезинок в коридоре.

— Не падай духом, дорогая Элли, — сказал я, улыбаясь и целуя ее перед тем, как выйти из дома. — И не порть таким образом свои красивые глаза. Помни, я хочу, чтобы ты хорошо выглядела, и что завтра мы поженимся.

Толпа в садах Бельвидера была чем-то особенным. Мужчины, женщины и дети, толпились на балконах, на лестницах и на каждом доступном дюйме земли; и там, посреди них, раскачивался огромный воздушный шар Вюртемберг, похожий на сонного, бездельничающего гиганта. Подъем был назначен на шесть часов, чтобы мы могли спуститься снова при дневном свете; поэтому я поспешил одеться, а затем пошел в зеленую комнату, чтобы проведать мистера Райса и услышать что-нибудь о том, что будет происходить дальше.

Там был мистер Райс и с ним три джентльмена, а именно: полковник Стюард, капитан Кроуфорд и Сидни Бэрд, эсквайр. Все трое были прекрасными, симпатичными джентльменами, особенно Сидни Бэрд, эсквайр, который, как мне потом сказали, был драматургом и одним из умнейших людей того времени. Я хотел выйти, когда увидел, что они сидят там с вином и сигарами; но они пригласили меня выпить бокал портвейна, пожали мне руку как можно вежливее, и обращались со мной так, как могли обращаться только джентльмены.

— За ваше здоровье и успех, мой храбрый друг, — сказал полковник Стюард, — и приятного полета всем нам!

Я узнал, что они будут находиться в корзине вместе с мистером Стейнсом.

И теперь, благодаря их легким жизнерадостным манерам и приятным разговорам, а также бокалу вина, который я выпил, волнению и гулу голосов толпы снаружи, я пришел в отличное настроение и был так же нетерпелив, как гонщик на старте.

Вскоре один из джентльменов посмотрел на часы.

— Чего мы ждем? — спросил он. — Уже десять минут седьмого.

Так оно и было. Прошло десять минут первого, а Гриффитса все еще никто не видел и не слышал о нем. Мистеру Райсу стало не по себе, а толпа шумела, — и так прошло еще двадцать минут. Затем мы решили начинать без него, и мистер Райс произнес небольшую речь, обращаясь к зрителям; раздались радостные возгласы, поднялась суматоха; джентльмены заняли свои места в корзине; они прихватили с собой шампанское и холодного цыпленка; я был привязан одной ногой к основанию трапеции. Стейнс как раз собирался подняться и дать сигнал к подъему, когда мы увидели Гриффитса, пробивающегося сквозь толпу.

Конечно, снова раздались приветственные крики, и подъем задержался еще на восемь или десять минут, пока он переодевался. Наконец он пришел, и было уже без четверти семь. Он выглядел мрачным, когда обнаружил, что ему предстоит быть нижним; но сейчас не было времени что-либо менять, даже если бы я захотел; поэтому его левое запястье и мое правое были связаны кожаным ремешком, был подан сигнал, оркестр заиграл, толпа зааплодировала как сумасшедшая, и воздушный шар медленно и ровно начал подниматься над головами людей.