Мисс Кэрью

— Я почтальон, — сказал он очень холодно, — и если вы пассажир на Сен-Валери, вам лучше занять свое место, потому что доставили письма.

Пока он говорил, омнибус с грохотом завернул за угол. У меня не было иного выхода, кроме как повиноваться; поэтому я вскарабкался, как мог, и обнаружил, что обречен на скамью без подушек шириной около шести дюймов и общество очень маленького мальчика с сильным кашлем. В следующее мгновение мешок с письмами был брошен внутрь — мальчишка-почтальон схватил поводья, издал дикий вопль и вскочил на оглобли — водитель омнибуса одарил нас взмахом кнута — бездельники издали восторженный крик — старые торговки убрались с дороги — и мы загрохотали по камням.

Эгей! Щелк! Мальчишка размахивает хлыстом — звенят колокольчики сбруи — отель «Говяжья Голова» остался далеко позади — серый старый собор в мгновение ока исчез из виду.

Эгей! Щелк! Через рыночную площадь — вверх по одной улице, вниз по другой — по старому шаткому деревянному мосту, который стонет и скрипит под нашими колесами! Теперь мы пересекаем границу укреплений и въезжаем в унылый, беспорядочный пригород, который, кажется, только удлиняется по мере нашего продвижения по нему; и теперь, когда мы приближаемся к шлагбауму, где должны остановиться для досмотра, возница погружается в состояние относительного спокойствия, и наш кабриолет замедляется. Предъявление документа, заглядывание усатого жандарма и опасное тыканье штыком рядом с моими ногами составляют «досмотр», после которого мы идем гораздо медленнее, чем раньше.

Мы оказываемся на открытой местности и движемся трусцой по прямой песчаной дороге, окаймленной тополями; эта дорога — точь-в-точь брат-близнец вчерашней неприветливой реки. Местность вокруг широкая и пустынная, кое-где разбросаны маленькие фермерские домики. Иногда мы проезжаем мимо повозки с возницей, дремлющим на своем месте, иногда мимо деревенской девушки в плаще с капюшоном или старого кантоньера, работающего на дороге. Жара становится почти невыносимой, и не успеваем мы проехать и пары миль, как нас засыпает мелкой белой пылью, которая особенно мучительна. Затем маленький мальчик проваливается в беспокойный сон, и его приходится подпирать моим чемоданом; мальчишка, который очень легко переносит это и позволяет лошади идти своим ходом, лениво болтает ногами взад и вперед, закуривает трубку, достает что-то изрядно потрепанное и очень засаленное и начинает читать. Он продолжает пребывать в этом состоянии покоя милю или больше, пока сонное влияние этой сцены не начинает сказываться на мне. Затем, как раз в тот момент, когда я тоже начинаю клевать носом, он приходит в состояние неистового оживления, кричит, щелкает кнутом, заставляет свою лошадь неуклюже скакать галопом, сворачивает и мчится по главной улице деревни, которая до сих пор оставалась невидимой за холмом, и останавливается перед дверью единственной гостиницы с видом человека, который всю дорогу изнурял себя на службе у неблагодарного правительства.

Таким образом, в прерывистом темпе, который попеременно бывает неистовым или похоронным, в зависимости от того, приближаемся ли мы к деревне или тащимся по пустынной проселочной дороге, мы продолжаем свой путь. Мало-помалу пейзаж становится все более и более пустынным; жара становится все более и более гнетущей. Унылые песчаные холмы и волнистые заросли пушистого кустарника сменяют поля и фермы вокруг Абвилля. Жилищ становится все меньше, они все дальше друг от друга. Растительность почти исчезает. Ноги лошади глубоко проваливаются при каждом шаге, и дрейфующая песчаная пыль кружится у нас перед глазами при каждом порыве жаркого северо-восточного ветра.

Мы в пути уже четыре с половиной часа; время близится к трем; и длинный холм сверкает перед нами на солнце.

— Вон с той вершины, — спокойно говорит возница, — мы увидим море.

— Море! Сен-Валери находится недалеко от моря?

— Разумеется. Разве мсье не знал об этом?

Я этого не знал, и мне это неприятно. Я не люблю побережье. Я ненавижу купаться. Я не очень хорошо разбираюсь в прибрежных пейзажах и никогда в жизни не умел рисовать лодку. В целом я начинаю испытывать опасения по поводу того, что мне предстоит увидеть; и когда мы достигаем вершины холма, и я мельком вижу ту сверкающую линию, которая ограничивает горизонт, словно серебряный ятаган, я с отвращением отворачиваю глаза и притворяюсь спящим.

Притворный сон незаметно переходит в настоящий, от которого я постепенно просыпаюсь по причине новых криков и воплей возницы, от резкой тряски кабриолета и от перехода с мягкой пыльной дороги на грубую мостовую города.