Миссия пролетариата

Насколько предмет мысли, нечто мыслимое, не похож на свой пинаемый и несдвигаемый коррелят из внешнего, действительного мира, это мы знаем из главных тезисов европейской метафизики: Декарт, Спиноза, Юм и Кант, каждый из них по-своему, не жалея красок, описывал глубину пропасти между «действительным миром» и его мыслимым образом. Однако, начиная с Шеллинга и Гегеля, а по-настоящему лишь с Маркса, поскольку Гегель избегал останавливаться на роковом моменте непоправимого различия, предпочитая вместо этого изобличать скудость простого наличного бытия, постепенно начинает выстраиваться континуум, позволяющий заподозрить чрезвычайную близкородственность и взаимозависимость «обитателей» двух миров. При этом особенно важно было разобраться с заблуждением, согласно которому обитатели внешнего мира, объективные вещи, суть старшие родственники, являющие собой образец для подражания всем предметам мысли, «братьям меньшим», и чем лучше эти меньшие подражают, тем выше котируются (то есть им тогда приписываются и объективность, и истинность). В действительной взамоозависимости, похоже, нет ни старших, ни младших. Обратимся к Ницше, к его довольно известному фрагменту из «Воли к власти»:

«Адекватны ли логические аксиомы действительному или они лишь масштабы и средства для того, чтобы мы могли сперва создать себе действительное, понятие “действительности”? Но чтобы иметь возможность утверждать первое, нужно было бы уже знать сущее, что решительно не имеет места. Это положение содержит в себе, следовательно, не критерий истины, но императив о том, что должно считаться истинным.

На самом деле мы верим в это положение (насчет объективности соотношения предметов мысли и их обобщений, образующих логику. – А. С.) под впечатлением бесконечной эмпирии, которая как бы его постоянно подтверждает… наша вера в вещь есть продолжение веры в логику, а логика, так же как и атом, есть конструкция подобия. Так как мы этого не понимаем и делаем из логики критерий истинно сущего, то мы стоим уже на пути к тому, чтобы признать за реальностью все эти ипостаси: субстанцию, предикат, объект, субъект, а это и значит создать концепцию метафизического мира, то есть “истинный мир”, который, по сути дела, есть кажущийся мир, взятый еще раз»[145].

Вдумаемся в важнейший тезис: бесконечноая эмпирия, говорит Ницше, как бы постоянно подтверждает… что? Объективность объективного и логичность логичного. Не сказать ли тогда, что это, в сущности, одно и то же, за исключением прибавки внеположности и пинаемости?

«Фактически логика имеет значение лишь по отношению к вымышленным истинам. Логика есть попытка понять действительный мир по известной, созданной нами схеме сущего, правильнее говоря, сделать его для нас более доступным к формулировке и вычислению»[146]. Размышления Ницше пытается подытожить Поль де Ман: «Необоснованная подстановка знания вместо простого ощущения становится парадигмой целого ряда ошибок»[147].

Заметим, что подстановка знания не такая уж и необоснованная, она всего лишь отдельный, незавершенный момент взаимополагания оснований. Точно так же, когда Ницше, скорее повинуясь привычке, говорит о попытке «понять действительный мир по созданной нами схеме сущего», он невольно вновь наделяет действительностью только сферу рукоприкладства, как будто «схематичность схемы» есть нечто менее действительное, чем объектность объекта, в конкретном случае – «пинаемость» корзины.

Поэтому лучше всмотреться в вымышленные истины, по отношению к которым справедлива логика. Итак, мы можем утверждать, например, что вымышленность корзины в чем-то аналогична выстраданности истины, включенной в семиозис веры – или вымученности прощения из семиозиса ревности. Во всех этих случаях вы-страданность, вымученность, вы-мышленность предстают как осадки объективации, некой упорной, возобновляемой, повторяемой деятельности. Корзина вымышлена совсем не так, как научно-фантастический сюжет фильма или даже некое спекулятивное положение метафизики, она вымышлена производственным процессом работы над мыслимым – как выстрадано таинство веры посредством возобновляемой сопричастности к жертвоприношению Авраама. Поэтому вымышленные истины логики вовсе не пустяк, они не легковесны в отличие, например, от корзины, которая сплетена, они воистину вымышлены тяжким трудом и суть вымышленные истины в этом смысле. Можно представить, что само плетение вплеталось в труд мысли наряду с чисто логическими операциями, то есть с бесконтактной обработкой мыслимого, но не будем преувеличивать ни тяжести, ни значимости этой промежуточной операции, этого участка конвейера.