Прежде чем ответить на сформулированный выше вопрос, следует рассмотреть тему «Труд и отчуждение» и с другой стороны. Прежде всего необходимо отметить, что только отчужденный труд как стержень экзистенциального отчуждения мог породить пролетариат в его важнейшей исторической ипостаси: эту своеобразную заслугу капитализма не отрицали ни Маркс, ни другие критики системы. «Классы вообще являются единым негативом каст и рангов, классы – это раскодированные касты и ранги»[96]
. Действительно, появление буржуазии и пролетариата можно рассматривать как рождение пары «частица – античастица». Новая раскадровка социальности смывает границы прежних ячеек – профессиональных, возрастных, национальных, так что частица и античастица возникают одновременно, как полярности единого поля. Авторы «Анти-Эдипа», акцентируя один из полюсов, пишут: «Дело не в том, что человек никогда раньше не был рабом технической машины, дело в том, что, как раб общественной машины, буржуазия подает пример, она поглощает прибавочную стоимость в целях, которые в общей системе не имеют никакого отношения к наслаждению, – больший раб, чем последний из рабов, первый слуга ненасытной машины, скотина для воспроизводства капитала, интериоризация бесконечного долга. ‘Да, я тоже раб” – вот новые слова господина. Капиталист уважаем лишь настолько, насколько он является персонифицированным человеком-капиталом»[97].Таков полюс капитала, собирающий имманентность присутствия благодаря конвертированию разнородного в деньги, но не как средство для обмена на новые разнородности (удовольствия в широком смысле), а как капитал, самовозрастающая стоимость. Призрачность устремлена к высшей точке персонификации, где и находится человек-капитал. Совершенно очевидно, что для субъекта, или со стороны субъекта, вхождение в такую персонификацию означает тотальное отчуждение.
Однако подлинно универсальное отчуждение (в форме всеобщего) возникает лишь на противоположном полюсе, где синтезируется античастица – пролетариат. Там капиталу противостоит свободная, несвязанная рабочая сила, ее атрибутом является глобальная неукорененность, выдернутость всех корней. Эта негативная имманентность привлекает другой призрак – призрак коммунизма. Но если призрак капитала только порабощает и подчиняет, будь то в форме персонификации (одержимость) или же в классической форме эксплуатации, то призрак коммунизма есть подлинно голодный дух: он вселяется в индивида. Он не создает и не признает персонификаций, но осуществляет сборку нового социального тела, духом которого он может стать. Надо ли говорить, как тянется к нему коллективное тело пролетариата, связанное классовой солидарностью?
Только через тотальность отчуждения, через выдернутость из ячеек социальной матрицы и может возникнуть пустота, пригодная для нового одухотворения, посредством которого пролетариат способен реализовать свою миссию. Конечно же, разобщенность с сущностными силами человека, возникающая в результате и в процессе отчуждения, ни в каком позитивном (и тем более позитивистском) смысле не может быть названа преимуществом. Но, как говорил Ленин, прежде чем объединяться, нам нужно решительно размежеваться. Только лишившись всех оболочек ветхого Адама, оказавшись в «абсолютной разорванности» (Гегель), пролетариат, собственно, становится самим собой. Его историческая миссия как раз и актуализуется в тот момент, когда воочию обнаруживается полюс отталкивания, стартовая площадка, на которой уже нечего терять и, что не менее важно, ничего не вернуть – не вернуть утерянной кастовой принадлежности, принадлежности к традиционной семье и так далее.
Поэтому преодоление лишенности с неизбежностью становится траекторией социального творчества. У пролетарской миссии, как и у самой идеи коммунизма, нет телеологии (в этом принципиальное отличие от утопического социализма). У Маркса все время речь идет о критике существующего, знаменитая формула гласит: