Миссия выполнима

В те дни американская служба разведки была миниатюрным слепком с британского оригинала, и дела в ней велись в несколько церемонном английском стиле, как будто иметь дело с ядерными супердержавами было то же самое, что управляться в двадцатых годах с внутрибалканским конфликтом. Но постепенно все стало выглядеть куда более циничным. Смелость попала под подозрение. Сделалось модным изображать из себя труса. Если вы сталкивались с опасностью для собственного удовольствия, вас обвиняли в мазохизме. Никто не должен был стремиться к риску. Храбрость стала нежелательна: совершая что-нибудь опасное, в качестве оправдания следовало приводить корыстный интерес или производственную необходимость. И ни в коем случае не говорить, что вам это просто нравится. Малодушие считалось нормальным свойством. Смелость объявили вне закона. Единственной отдушиной для любителей риска оставались уголовные преступления и быстрая езда на автомобиле.

Лайм имел дар к иностранным языкам, и в течение пятнадцати лет его использовали на этом поприще, главным образом в Северной Африке; только однажды восемнадцать месяцев он прожил в Финляндии. Постепенно он начал питать отвращение к людям одного с ним сорта, не важно, находились ли они по ту или эту сторону границы. Это были недалекие люди, занимавшиеся бессмысленной игрой, главную роль в которой исполняли компьютеры. Какой смысл был рисковать своей жизнью?

В конце концов Лайм приложил все усилия, чтобы перевестись в офис, где от него, по крайней мере, ничего не требовали и где он порой забывал, чем вообще занимается в своем кабинете.

У него был номер GS-11, он зарабатывал четырнадцать тысяч в год, тратя при этом гораздо меньше, ежедневно наведывался в офис, где каждый месяц рассматривались тысячи угроз в адрес президента, из которых только три оказывались чем-то более или менее серьезным, и где ленивая безответственность могла сойти за чувство долга, и уже начинал подумывать об отставке – с перспективой стать главой секретной службы в какой-нибудь корпорации, после чего ему оставалось только умереть.

Это было все, чего он заслужил. Когда вы доходите до точки, где служба превращается просто в работу, которая заканчивается в пять вечера и в ценность которой вы больше не верите, – значит, вы пробыли в деле слишком долго. Вы продолжаете вести себя так же, как и раньше, но при этом как будто повторяете без конца одно и то же слово, пока оно не теряет свой смысл.

Вечерние сумерки были хмуры и промозглы. Он шел домой вдоль закопченных викторианских зданий с выступами и башенками, цветом похожих на имбирный пряник. С улицы к его квартире вела наружная лестница. От батарей шло густое тепло, воздух казался затхлым и несвежим, как будто его не проветривали много дней. Перегоревшая лампочка уменьшала размеры комнаты, погружая ее в серый сумрак, и уже с порога на него дохнуло знакомой тоской. Он резко снял с телефона трубку и набрал номер.

– Алло?

– Привет.

– Саго mio.[3] Как ты сегодня?

– Неважно, – ответил он. – Ты уже поужинала?

– Боюсь, что да.

Повисло тяжелое молчание. Наконец она сказала:

– Я пыталась дозвониться, но ты не отвечал.

– Я заходил в бар.

– Но ты не пьян?

– Нет.

– Тогда приходи, и я тебе что-нибудь приготовлю.

– Не стоит, если ты так на это смотришь.

Она сказала:

– Не валяй дурака, Дэвид.

– Я не был первым и не буду последним. Я в хорошей компании.

– Ладно, можешь строить из себя дурака, если тебе нравится. Только приходи. – В ее голосе появились низкие густые нотки, которые задели в нем чувственную струнку. – Приходи, Дэвид, я этого хочу.

Размышляя о том, кто из них больший дурак, он спустился вниз и направился к машине. Может быть, ему и не следовало ей звонить. Он хотел ее видеть, но в прошлом году у него был неудачный роман с одной глуповатой женщиной из Сент-Луиса, и ему не улыбалось снова впутываться в подобную историю, хотя бы и с Бев; правда, на этот раз это он был тем, кому нечего было ей предложить.

Тем не менее он выехал из гаража и позволил авеню всосать его в свой поток. Шоссе вело в фешенебельную часть города – красивые дома, откормленные собаки, стройные женщины и толстые детишки.

Здесь жили сенаторы и члены кабинета, здесь регулярно устраивались официальные званые обеды. Сегодня вечером их отменили из-за взрывов, но можно не сомневаться, что вскоре они начнутся снова. Все будут выражать сдержанный гнев и ходить в трауре, однако обеды должны возобновиться, потому что правительству надо работать, а существенная часть его работы протекает на подобных вечеринках.

Он проехал мимо дома Декстера Этриджа. В окнах мирно горел свет, в одном из них отражался отблеск цветного телевизора. Лайм был рад увидеть, что здесь все в порядке. После разговора с новым вице-президентом на ступеньках Капитолия он ощущал что-то вроде родственной связи с ним – какую-то личную ответственность и чувство долга.