Мистер Эндерби изнутри

— Моэте для меня кое-что сделать, — сказал Арри, — если я для вас кое-что сделаю. — Посмаковав последнее местоимение, решил, что при такой откровенности, при заготовленной просьбе, необходимо интимно перейти на «ты». — Кое-что сделаю для тебя, — поправился он. — Дам тот самый костюм, если ты от меня ей напишешь, вот как, стих напишешь, и всякую хренотень. Я ей все посылаю особые вещи, особо приготовленные, только это как бы не романтишно. Я кода еще ел, больше всего любил хорошую миску рубца в молоке. Она взад отсылает нетронутый. Змеюка подколодная. Пускай лучше шлет взад сладкое любовное письмо или горький стих. Тут ты в дело вступаешь, — продолжал Арри, высовывая змееподобный язык. — Серый есть, синий, коришневый, желтоватый и твидовый в елочку. Любой поалуста. Напиши, подпиши «Арри», дай мне, я ей вверх переправлю.

— Как пишется Арри? — уточнил Эндерби.

— С «ха», — сказал Арри. — Два в неделю, и дело будет сделано, черт побери. Ты за пару минут напишешь, как бабам нравится. С твоими поклонницами, чтоб их разразило, — сказал он.

Перед возвращеньем в квартиру Эндерби воспользовался — долго, обильно, болезненно — мужской уборной на первом этаже отеля. Потом, дрожа, зашел в коктейль-бар хлебнуть виски и взглянуть на Тельму. Не годится выкапывать старые стихи, писать новые, воспевая светлые волосы и зубы — лепестки маргаритки, если она вдруг окажется черноволосой, седой, практически беззубой. Бар нынче, видно, был полон торговцами автомобилями, которые болтали, притворно любезничали, ха-ха-ха, прибегая к непристойному пилотскому сленгу, с вполне представительной барменшей около сорока. Все передние зубы на месте, волосы черные, взгляд презрительный, в ушах тоненько звякали кольца — связки крошечных монет, — нос картошкой, уютный круглый подбородок. Грудь великолепная, эффектно вздернутая. Она как бы служила хранилищем древней мудрости бара, эпиграмм, убойных фраз из радиопостановок. Автомобильный торговец угостил ее «Гиннессом», и она произнесла тост:

— Живите вечно, и пускай я вас похороню. — Потом, прежде чем выпить, сказала: — Проехало между зубами и челюстями; берегись, желудок, сейчас обольет. — И сделала добрый глоток. Маленькую стойку бара она украсила выжженными максимами: «Смейся, и мир посмеется с тобой; захрапи, и будешь спать один». «Вода — славный напиток, если принимать с хорошим спиртным». «Утонув по горлышко в кипятке, бери пример с котла — пой». А еще куплет в стиле Браунинга (пусть не по форме, но по содержанию) над бутылками с джином:

Когда последний великий Судья явится очки считать,
не объявит, ты выиграл или нет, а посмотрит, умел ли играть.

Эндерби усомнился, сумеет ли написать для нее что-либо столь же гномически краткое. Хотя и не надо, ибо любовь по сути своей неточна и расплывчата. Он выпил виски и ушел.

3

Эндерби относился к любовной поэзии бесстрастно, безлично, профессионально. Он всегда считал наиболее искренними наихудшие любовные стихи: трепещущие чувства влюбленного — слишком личные, испытываемые к чересчур специфическому объекту, — слишком часто встают на пути идеальности, универсальности. Любовное стихотворение должно адресоваться к некой идее возлюбленной. Идеальную грудь, идеальный запах подмышек, идеальное неудовлетворяющее соитие способен видеть платонизм да интеллектуальные, с гладким челом, духи старых авторов сонетов. Вернувшись в свою ванную, Эндерби покопался в поисках фрагментов и набросков, которые дали бы начало циклу «Арри к Тельме». И обнаружил обгрызенное мышами:

Я ищу аромат и в твоих волосах обретаю;
Жажду света — он в твоих очах.
В каждом слове дыханье твое, дорогая;
Твоя поступь в любых шагах.

Похоже на первый катрен шекспировского сонета. Конечно, не пойдет; в мире Тельмы напряженный ритм, глухие рифмы ошеломят технической некомпетентностью. Нашел еще:

Ты здесь, и ничего не сказано,
Слова льют через край, в воздухе зависают.
Но я услышал вдруг в короткое мгновенье
Вечности, в каком-то лихорадочном безумье,
Захлопавшие дико крылья школьного закона;
Стабильное соотношение столов, деревьев и войны
Тобою продиктовано, — ведь ты их вечный двигатель.
А знал я лишь одно: ты в самом деле тут.