Мистер Морг

— А я удовлетворен знанием, что вы дурак, мистер Гиддинс, — спокойным, четким и совершенно бесстрастным голосом сказал Лиллехорн. — За обнажение клинка в общественном месте с целью нанесения телесных повреждений положено наказание в виде десяти ударов плетью. Хотите продолжить?

Ничего не сказав, Гиддинс протянул руку и забрал свое оружие.

Крики на улице, привлекавшие все больше народу (разумеется, главным образом пьяниц и головорезов) из других питейных заведений, становились все громче, угрожая самосудом. Зед не поднимал головы, у Мэтью вспотел загривок. Даже Грейтхаус начал с некоторым беспокойством поглядывать на единственный выход.

— Иногда досада берет от того, чем приходится заниматься, — посетовал Лиллехорн. Потом посмотрел в лицо Мэтью и насмешливо улыбнулся. — Не устали еще строить из себя молодого героя? — Не дожидаясь ответа, он сказал: — Ну идемте. Я выведу вас отсюда. Нэк, стойте на страже, пока я не пришлю кого-нибудь достойнее.

Держа трость у плеча, он двинулся в сторону двери.

За ним, взяв шапку и плащ, последовал Грейтхаус, а затем и Зед с Мэтью. Те из публики в таверне, кто еще способен был говорить, изрыгали им в спины грязные проклятия, а глаза Нэка метали молнии в младшего партнера бюро «Герральд».

Собравшаяся снаружи толпа, состоявшая по меньшей мере из трех десятков мужчин и полудюжины одурманенных спиртным женщин, подалась вперед.

— Назад! Всем назад! — приказал Лиллехорн, но даже голоса главного констебля оказалось недостаточно, чтобы погасить огонь разгорающегося пожара.

Мэтью было хорошо известно, что толпа в Нью-Йорке обязательно набежит в трех случаях, будь то день или ночь: когда появляется уличный торговец, когда кто-нибудь держит речь и когда наклевывается шумное развлечение с мордобитием.

Сквозь толпу он увидел, что Твердолобый уцелел после своего полета, у него только была рассечена бровь и по лицу стекала кровь, но к бою он явно был готов по-прежнему плохо: крутился и мотался как волчок, обоими кулаками колошматя по воздуху. Кто-то из толпы заламывал ему руки, другой обхватил за талию, потом с ревом подскочили еще пятеро, и завязалась всеобщая свалка, в которой Твердолобого вовсю мутузили, а сам он не мог даже рукой махнуть. Тощий старик-попрошайка поднял бубен и стал бить в него, пританцовывая, но какой-то человек, обладавший музыкальным вкусом, вышиб инструмент у него из руки, и нищий принялся драться и сквернословить, как дикарь.

Но кольцо горожан сжималось вокруг намеченной жертвы — Зеда. Они дергали, щипали его и тут же отскакивали. Один из них приблизился и потянул его за порванный сюртук, но Зед не поднимал головы и не обращал ни на кого внимания. Взметались раскаты безобразного смеха — так смеются скоты и трусы. Замыкая процессию, медленно двигавшуюся в этих опасных условиях по Уолл-стрит, Мэтью вдруг заметил, что ветер стих. Воздух был совершенно неподвижен, пахло морем.

— Вот что. — Грейтхаус отстал и пошел рядом с Мэтью. Говорил он сдержанным голосом, что случалось нечасто. — Утром. В половине восьмого у Салли Алмонд. Все объясню. — Он на секунду замолчал при звуке разбившейся о стену бутылки. — Если выберемся отсюда, — добавил он.

— Назад! А ну-ка, все! — закричал Лиллехорн. — Спраггс, мне не до шуток! Дай нам пройти, или, клянусь, я пробью тебе череп! — Он поднял трость — не угрожая, а эффекта ради; народу все прибывало, руки у многих уже сжимались в кулаки. — Нельсон Раутледж! Тебе что, больше нечем заняться вместо того, чтобы…

Он не договорил: в следующее мгновение слова были уже не нужны.

Зед поднял голову к небу цвета черного дерева, и из глубин его глотки вырвался звук, который сначала напоминал рев раненого быка, он взмывал все выше и выше, куда-то к грозным высотам над крышами домов и трубами, доками и амбарами, загонами, скотными дворами и бойнями. Да, сперва этот звук был похож на крик раненого быка, но, поднимаясь, он в какое-то мгновение вдруг превратился в плач брошенного ребенка, которому одиноко и страшно в темноте.

Все другие звуки стихли от этого крика. Долго еще он несся, в одну сторону — над городом, в другую — над водой.

Руки у всех застыли в неподвижности, кулаки раскрылись. И у всех, даже тех, кто скалил зубы, распух от пьянства и злобно таращил глаза, сжались от стыда губы, ведь каждый в этой толпе сам мог бы рассказать о страдании, но никому не приходилось слышать, чтобы о нем говорили так доходчиво и страшно.

Зед снова опустил голову. Мэтью смотрел в землю. Всем пора было по домам: к женам, мужьям, любовникам, детям. В свою постель. Домой, туда, где им и положено быть.

Сверкнула молния, громыхнул гром, и, прежде чем люди начали разбредаться, на толпу с безжалостной силой обрушился дождь, как будто вселенная накренилась на своей оси и на сушу хлынуло холодное море. Кто-то бросился искать где бы спрятаться, кто-то медленно, сгорбившись, плелся прочь с мрачным лицом, и через несколько минут Уолл-стрит опустела — один только ливень свирепствовал на улице.

Глава 3