Мистер Пип

В течение тех лет в Таунсвилле я читала Диккенса со смешанным удовольствием. Я прочла «Оливера Твиста», «Дэвида Копперфильда», «Николаса Никлбери», «Лавку древностей», «Повесть о двух городах», «Холодный дом». Но книгой, к которой я постоянно возвращалась, оставалась «Большие надежды». Она мне никогда не надоедала. И с каждым прочтением она открывалась для меня все больше. Неудивительно, ведь для меня она содержит столько пробных камней. До сего дня я не могу читать признание Пипа — «бесконечно тяжело стыдиться родного дома» — не думая того же о моем острове. Мы уже в середине книги, на восемнадцатой главе, если быть точными, в которой Пип осознает, что у него уже нет пути назад, к прошлой жизни на болотах. Для меня, в моей жизни, это же осознание пришло гораздо раньше. Я была все еще испуганной черной девочкой, страдающей от эмоциональной травмы, когда смотрела вниз, на зелень Хоньяры из самолета, но в тот же момент уже знала, что дороги назад не будет.

Моя мама олицетворяла все то, что я старалась забыть. Я не хотела забывать ее. Но всегда был шанс, что вместе с этими воспоминаниями вернутся и другие вещи. И я увижу краснокожих солдат снова, почувствую мамин страх, словно она здесь, рядом со мной на автобусной остановке или в библиотеке. Иногда я ничего не могла с этим поделать. Не могла держать закрытой дверь в эту маленькую комнату в моей голове, в которую поместила маму. Мама жила по собственному расписанию и порой могла застать меня врасплох, когда ей вздумается. Она открывала эту дверь и хлопала руками по бедрам, словно спрашивала: «Что, во имя всего святого, ты удумала?» А я всего лишь остановилась у витрины с косметикой. Или мой взгляд зацепился за презервативы на стеклянной полке возле кассира. Эти вещи принадлежали миру, к которому я пока не принадлежала, но я начинала думать, что в какой-то момент в будущем — буду.

Иногда мама возникала вполне ожидаемо. Один раз при виде матери с дочерью в отделе нижнего белья. Мать была довольна как слон. Она хватала один бюстгальтер за другим и размахивала ими перед надменным взором дочери, которая отгородилась стеной сложенных на груди рук. Она отказывалась выходить из-за стены и играть с матерью в эту игру. Сложенные руки дочери не давали никакой возможности советам матери достучаться до нее. Я не знала ни дочь, ни ее мать. Но мне было знакомо это напряжение между ними. Будучи безмолвным, оно было сильнее любого произнесенного слова; оно было невидимым, но, в то же время, таким же прочным, как стена.

Я стояла там и глазела, пока чья-то тележка не въехала мне в ноги. Маленький белый мальчик крикнул на меня, а его мать произнесла «Простите».

Вот так я попала в мир матерей и их детишек, как зритель, бродящий по зоопарку, одновременно восхищенный и чувствующий неприязнь.

***

В Таунсвилле я выиграла первый приз по английскому языку. Я шла через сцену, чтобы получить диплом, и когда повернулась к аплодирующим зрителям, увидела своего отца, стоящего с поднятыми руками. Он был так трогательно горд мною. Я была его чемпионом. Вот как он любил называть меня. Чемпион. Когда к нам приходили гости, он любил обращать на меня их внимание, чтобы потом сказать им: «Спросите ее что угодно о Чарльзе Диккенсе».

Отец так гордился мной. Я так и не решилась рассказать ему о мистере Уоттсе. Я позволила ему думать, что это все благодаря ему.

Я окончила университет Квинсленда. На втором курсе, в начале третьего семестра, отец прилетел в Брисбейн навестить меня. Я встретила его в аэропорту и с удивлением увидела рядом с ним женщину, что убиралась в нашем доме раз в неделю. Ее звали Мария. Она была уроженкой Филиппин и плохо говорила по-английски. И теперь я видела ее, идущую рядом с отцом. Его лоб покрылся испариной. Когда я увидела, как он нервничал, меня это по-детски утешило. Он все еще любил свою Матильду.

И все же, после прихода Марии, все уже было не так, как прежде. Она очень старалась. В каком-то смысле чересчур старалась. Она хотела нравиться мне. Но я не могла полюбить ее, как мою маму. Она попросила рассказать о маме. Она сказала, что отец не говорит о ней. Мне было приятно это слышать.

Мама была воспоминанием, о котором не принято болтать, и, кроме того, упоминание о ней уносило наши мысли назад, на остров, который был не тем местом, куда я или мой отец хотели бы отправиться. Мария знала, что не сможет заменить маму, но когда она попросила меня описать ее, я смогла всего лишь сказать: «Она была очень храброй женщиной, самой храброй. И почти все в моем отце ее злило». Мария засмеялась, а я улыбнулась, потому что мне удалось выпутаться из положения.

***