Мистер Уайлдер и я

Потихоньку я начинала осознавать, в какой реальности очутилась. Всего за несколько дней из преподавательницы английского с неполным (очень неполным) рабочим днем я превратилась в ценного сотрудника съемочной группы, работающей над фильмом с одним из величайших режиссеров Голливуда. Я шагнула в мир, о котором до недавних пор не имела даже смутного представления и не поверила бы, расскажи мне кто-нибудь, как он устроен. Мир этот не подчинялся расхожим правилам человеческого бытия. Например, добраться от Кофру до Лефкады весьма непросто — обычным людям. Но продюсеры «Федоры» зафрахтовали самолет и уговорили местные власти разрешить этому авиалайнеру посадку в военном аэропорту в Актиуме, а когда мы там приземлились, нам подали целый караван автомобилей, который въехал на паром и доплыл до острова. Когда мы с мамой летали из Афин в Лондон, в самолетах никогда не было свободных мест — как и в тех, что курсировали в Нью-Йорк и обратно, — и, ах, до чего же непривычно и чудесно расположиться в салоне, где всего тридцать пассажиров, на каждого по целому ряду кресел, а то и два ряда. Однако, хотя самолет был почти пустым, в кресле через проход от меня нарисовался Мэтью, а перед самым взлетом он даже пересел поближе, чтобы удобнее было разговаривать.

Возможно, я придавала чересчур большое значение его выбору места — рядом со мной. Но это укрепляло мою догадку — либо, по крайней мере, трепетное и доселе сомнительное предположение о том, что мы с Мэтью вступаем в некий процесс, в едва уловимый инстинктивный танец, который двое вытанцовывают друг перед другом иногда на протяжении многих дней; оба околдованы взаимным влечением, в чем ни один из нас пока не смеет признаться. Однако, если нашей едва наметившейся дружбе суждено было преобразиться в нечто большее, на данный момент мы находились еще очень далеко от подобного финала.

Развалившись в креслах, мы поболтали минут десять о всяких пустяках, а затем Мэтью погрузился в чтение. И читал он не что-нибудь, но сценарий «Федоры». Экземпляр его матери, надо полагать. Он дочитывал последние страницы, а закончив, со вздохом захлопнул папку.

— Тебе не понравилось? — спросила я, когда он швырнул папку на пустовавшее сиденье между нашими креслами.

Ответил он встречным вопросом:

— А тебе?

— Я его до сих пор не прочла, — честно сказала я. — Мне не дали экземпляра.

— Хм, — отозвался он, и я не сумела расшифровать, что означало это «хм». Далее, вместо критического разбора, которого я от него ожидала, он заявил: — Ну, это не тот фильм, какой бы я хотел снять.

Его слова меня всколыхнули:

— Ты хочешь снимать кино?

— Конечно. А кто не хочет?

И сколь бы стыдно мне ни было, соврать я не смогла:

— Я не хочу.

— Не хочешь?

— Нет.

— Но если ты чувствуешь, что тебе есть что сказать миру, каким еще образом ты сможешь высказаться в наше время? Стихами? Никто и слушать не станет. Книгами? Никто их не читает. Зачем писать роман для двух сотен человек, когда можно обратиться к многомиллионной аудитории?

— Но дело в том, — ответила я, — что лично мне нечего сказать миру. Как и большинству людей.

— Тяга к творчеству присуща каждому, — возразил Мэтью. — Я в это твердо верю.

— Что ж… — Во мне нарастало желание доверить ему мою страшную тайну. — Я пишу музыку.

— Ага! — торжествующе воскликнул он. — Ты законспирированный музыкант. Играешь на каком-нибудь инструменте, да?

— На пианино.

— И какую музыку ты играешь?

— Ну, кое-что из классики, иногда джаз… Но в основном мою собственную музыку. Маленькие вещички, которые сама сочинила.

— Что лишь доказывает мою правоту.

— Да, но… это еще не значит, что мне есть что сказать миру.

— Ладно, — не сдавался Мэтью. — Наверное, я не совсем правильно выразился. Возьмем, к примеру, искусство… любое произведение искусства, — оно как… зеркало, и мы смотрим на то, что в нем отражается. Фильм — тоже зеркало, в котором отражается наш мир, так? Главное — и это очень важно, — чтобы зеркало было обыкновенным, простым и кристально чистым. Их зеркало… — он махнул рукой, указывая на сценарий, — такое старомодное и такое шикарное… Будто его поместили в толстенную, резную, позолоченную раму, и она настолько отвлекает внимание, что не получается толком разглядеть, что же в этом зеркале отражается.

Справедливо ли это по отношению к мистеру Уайлдеру и мистеру Даймонду, я не могла судить, но само высказывание нашла необычайно прозорливым. На Мэтью я взглянула с восхищением, и вдруг до меня дошло, к какой лиге он принадлежит.

— Ты — один из юнцов бородатых.

— Что?

— Мистер Даймонд их так называет. Новое поколение молодых режиссеров. Они все бородатые, хотя на самом деле еще юнцы.

Мэтью усмехнулся иронически, испытующе, отчего мое сердце затрепетало.

— Смеешься над моей бородой?

Встревожившись, не обиделся ли он, я затараторила:

— Нет, нет, нет. Я совсем не об этом.

— Я ведь понимаю, борода у меня довольно жалкая. Отращиваю ее уже три недели.

— Речь не о твоей бороде, — настаивала я. — И потом, — более вкрадчиво (я начала осваивать искусство флирта), — мне она нравится, честное слово. Тебе идет.