Мистер Вертиго

Это был уже второй раз, когда мне давали надежду. Сначала мамаша Сиу, теперь сам мастер Иегуда. Не буду кривить душой, его слова мне польстили, но хоть и приятно было узнать, как в меня верят, сам-то я про себя думал, что ни на йоту не приблизился к заветной цели. Начиная с того майского дня установилась фантастическая жара, такого кошмарного лета в Канзасе никто не помнил. Земля раскалилась, как котел на огне, – подметки, казалось, вот-вот расплавятся и прилипнут на месте. Каждый вечер за ужином мы молились, чтобы пошел дождь, но за три месяца с неба не упало ни капли. Воздух пересох и стал настолько неплотный, что полет шмеля было слышно за сотню ярдов. Похоже, вообще все тогда стало сухим, шершавым и кололось, как колючая проволока, а из сортира несло таким смрадом, что в носу волосы шевелились. Кукуруза сначала пожухла, потом сникла, потом полегла, кустики латука вымахали до невероятного роста, превратились в нелепых мутантов и торчали над огородом, как башни. В середине августа если в колодец бросали голыш, то плеск воды было слышно только на счет шесть. Не выросло ни зеленой фасоли, ни кукурузных початков, ни мясистых помидоров, которыми мы подкармливались прошлым летом. Мы сидели на каше, яйцах и копченой свинине, которых, конечно, до осени должно было хватить, но на зиму кладовые пополнять было нечем.

– Подтяните ремни, детки, – говорил мастер нам за обедом, – подтяните ремни и жуйте, пережевывайте каждый кусок, пока он не станет безвкусным. Если мы не растянем запасы, зима будет долгая и голодная.

Несмотря на трудности, обрушившиеся на нас в результате засухи, я чувствовал себя на седьмом небе. Для меня страшное было позади, мне осталось только пройти ступени внутреннего совершенствования и преодолеть себя. Мастер теперь был не враг. Теперь он просто давал команду и тут же отходил в сторону, оставляя меня с собой один на один, незаметно направляя в такие глубины, где я забывал, кто я есть. Раньше, на ступенях физических, между нами была борьба, тогда я противостоял сокрушительной воле мастера, а он сверху смотрел на меня, изучая реакции, выискивая в лице микрогримаски боли. Теперь все это осталось позади. На новой ступени мастер стал мне вожатым, добрым наставником, который – ласковым голосом совратителя – определял для меня задачи, одну невероятней другой. Например, он заставил меня отправиться в сарай и пересчитать соломинки в лошадином стойле. Заставил простоять ночь на одной ноге, а другую ночь на другой. Привязал меня, днем на солнце, к столбу и велел повторить его имя десять тысяч раз. Приказал замолчать, и в течение двадцати четырех дней я не издал ни звука, даже когда был один. Приказал кататься по земле во дворе, потом прыгать на месте, потом через обруч. Научил меня плакать по собственному усмотрению, потом смеяться и плакать одновременно. Научил жонглировать камешками, а когда я научился с тремя, велел взять четвертый. Завязал мне на неделю глаза, потом на неделю залепил уши, потом связал мне руки и ноги, и неделю я ползал на животе, как червяк.

Жара простояла до начала сентября. Потом начались ливни, грозы и сильные ветры, и наш дом едва не снесло ураганом. В колодце поднялся уровень воды, но в остальном все осталось по-прежнему. Урожай погиб, кладовые стояли пустые, и о том, как мы будем жить зиму, лучше было не думать. Мастер говорил, что соседские фермы в таком же бедственном положении и настроения в городке ужасные. Цены падают, кредитный процент растет, ходят слухи, что банк вот-вот арестует заложенные дома и прочее имущество. «Когда кошельки пустеют, – говорил мастер, – в головах поднимаются муть и гнев, так что скоро они бросятся искать виноватых, и тогда нам не поздоровится».

Всю ту дождливую, бурную осень мастер Иегуда проходил сам не свой, будто бы только и думал о том, что нас ждет, и будто это было так страшно, что он не хотел нас пугать. Промурыжив меня все лето, заставив три месяца продираться сквозь темный лес внутренних несовершенств, он вдруг потерял ко мне интерес. Отлучки его стали чаще, раза два или три он вернулся, не твердо стоя на ногах, причем пахло от него вроде бы спиртным, и о посиделках с Эзопом он тоже будто забыл. Взгляд у него стал печальный, и в нем читались тоска и ожидание беды. Почти все события той осени теперь словно подернуты смутной дымкой, но я отлично помню, что в редкие минуты, когда мастер все-таки удостаивал своего внимания, он относился ко мне с изумлявшей меня теплотой. Один эпизод до сих пор я вижу очень отчетливо: вечер в начале октября, когда мастер вошел в дом, широко улыбаясь, с газетой под мышкой.

– У меня для тебя хорошие новости, – сказал он, сел за кухонный стол и разложил на нем газету. – Твоя команда заняла первое место. Надеюсь, ты рад – в газете пишут, это случилось впервые за последние тридцать восемь лет.

– Какая моя команда? – сказал я.

– Сент-луисские «Кардиналы». Ведь это твоя команда, если не ошибаюсь?

– Ну да, моя. Всю жизнь за них болел.