Мистерии доктора Гора и другое…

Впрочем, эта незаметность отчасти была свойственна и самому автору, что почти каждый раз, по завершении последней страницы, побуждало его задумываться — да кому все это надо! И вообще… Но существовала некая сила — ее не могли побороть ставшие ему привычными лень, и даже безразличие к судьбе всего, что у него написалось уже или напишется позже, и все это образовывало состояние, которое можно назвать вялостью мысли. А эта сила — она подталкивала Однопозова к столику со стареньким компьютером, списанным в редакции журнальчика, закрывшегося сразу же после выпуска первых номеров, — за невостребованностью. Вскоре и редактора его не стало: говорили — нелепый случай… Так «макинтош», и тогда уже не новый, заменил ему пишущую машинку.

Если бы потом Однопозова спросили, как рождаются сюжеты рассказов, все чаще остающихся рукописями, — он бы не смог ответить. А скорее — не захотел бы. Но никто его об этом никогда не спрашивал… Да и кому бы спрашивать, если, кроме него самого и кроме редакторов, всегда сочувственно-равнодушных к нему, никто и никогда, почти знал Однопозов, их не прочтет.

Ударив последний раз по буковке на клавиатуре, он разглядывал на экране только что получившееся слово, удивлялся невозможности соотнести его начертание с тем, что он хотел выразить. Да и он ли… или — кто? Слово распадалось на части, на слоги, на буквы, и он, вдруг, задумывался — а есть ли вообще такое слово? Убедившись, что все же есть, Однопозов пробегал глазами весь текст на экране, распечатывал, вынимал из пластикового корытца несколько только что отпечатанных страниц, складывал их на край стола и больше к ним не возвращался.

А собираясь в редакцию, брал оттуда два-три листка, скалывал их скобой, завязывал тесемки на картонной папке и уходил… Возвратившись, из папки он их не вынимал, а в другой раз прибавлял к ним еще листков, и папка понемногу наполнялась: редко, чтобы оттуда убывали страницы. Почти никогда.

Нельзя сказать, чтобы Однопозов не понимал обреченность всего, что рождалось в результате дней, проведенных им с обладавшим удивительной, притягательной для Однопозова, силой компьютером. Но все равно, не оставлял он занятия, которому посвятил себя, и которое всегда считал главным в своей жизни. При том, что он ощущал полную ненужность и необязательность этого занятия, а, может быть, и себя самого, да и всего происходящего вокруг него. С ним же, в этом он давно уверился, уж точно ничего заслуживающего внимания не происходит. И произойти не может…

Хотя была у Однопозова тайна, но о ней — потом.

А время текло, казалось, оно шло где-то совсем рядом — протяни руку, догадывался он — осязанием можно ощутить ход дней… недель… Можно, только Однопозов старался об этом не думать. А когда задумывался, феномен времени представлялся ему как нечто материальное, был ему не понятен и даже его отпугивал.

Однако, ожидание, запрятанное в глубинах сознания, сохранялось, в чем он и себе-то стеснялся признаться. Ну, к примеру, — что вот, будут ему звонить из знакомых редакций: «Давненько вы к нам не заглядывали, ничего не показывали, не оставляли!» — скажет звонящий. Пусть не сегодня, пусть не завтра, но позвонят…

Сделало же его однажды подобное состояние частичкой некоей институции, объединившей литераторов, правда, уже давно не дающей им никаких специальных привилегий и льгот — это все оставалось в прошлой жизни. От того времени, от той, ощущавшейся Однопозовым, былой собственной значимости, и даже особой предназначенности своей жизни, теперь только и оставалась ностальгическая привычка, побуждающая его не оставлять писательского занятия. Вот и «макинтош» теперь появился…

И ведь досталась все же тогда Однопозову эта неказистая квартира — хотя, может, потому именно ему она и досталась — соответственная месту, занимаемому им в так называемом литературном процессе, но и недостаточности требуемой в таком деле личной напористости. Дом (тогда новостройка) был заселен коллегами Однопозова по литературному промыслу. Их-то как раз к нынешним дням оставалось здесь совсем немного — квартиры разошлись по новым жильцам, большей частью неизвестным и непонятным Однопозову людям.

Зато и теперь — здесь можно выйти на балкон, обладавший особым достоинством, о чем знал только он, Однопозов, и о котором он никому не рассказывал — даже и той, и даже тогда, когда у него с ней почти случилось, не завершившись ничем, как и вообще многое в жизни Однопозова. Почему не рассказывал? Так, иногда, как бы между прочим, не показывая, перебирал при ней скопившиеся в папке с тесемками листки. Чего-то все опасался…

Леда, такое странное имя, будто из античного времени… «Ледышка», про себя называл ее Однопозов, и было почему: она скоро уходила, и Однопозов, кажется, радовался этому. И, оставляя его каждый раз, она обещала сказать Однопозову — что-то, о чем не хотела пока говорить. «В другой раз, может быть завтра…»

Это завтра все не наступало, а потом ему сказали, что она была в самолете, потерпевшем аварию где-то над южным морем страны. Да и была ли она?..