Мистерии доктора Гора и другое…

Кругом же шла жизнь — непонятная и пугающая своей многомерной суетой и деловитостью. Из квартала выезжали старые соседи, и тогда в их комнаты въезжали новые люди — совсем новые для этого города. За углом переулка, где стояла часовенка, прямо через дорогу, на месте снесенного некогда собора, в образовавшийся котлован залили воду и забыли о нем. Потом, года три спустя, вдруг вспомнили: надстроили вокруг красивым камнем стены — и на соседнюю улицу стали приезжать во множестве легковые машины и автобусы.

В продуктовом магазине перестали продавать круглые коробки с нарисованным на них сазаном, составлявшие основу нехитрой трапезы Четыркиных — их место на прилавках заняли, смерзшиеся в ледяные комья, рыбы диковинных названий. Старенький приёмник, светя круглой панелью, передавал по утрам сводки погоды и веселые марши. И Четыркин, краем уха ловя привычно повторявшиеся слова, почти не сомневался, что сейчас их слышат и во всех городах, названия которых лесенками разбегались по светящейся стекляшке от немецкого слова «Телефункен»

На полотнищах-портретах, растянутых деревянными рейками, — они после демонстрации составлялись и сваливались рядом в переулке, чтобы быть отсюда увезенными до следующего объявленного людям праздника, — менялись лица.

Только в жизни Четыркина ничего не менялось.

По утрам, плеснув в глаза водой, просыпался окончательно и съедал заготовленную с вечера Катюшей яичницу, с запеченными внутри нее кружками вареной колбасы, — сама Катюша уходила много раыие. Зато ужинали они вместе, а в конце недели на столе появлялась непочатая бутылка, которой могло хватить на весь выходной — если вдруг не случалось гостя.

Сейчас, оглядывая прошедшую жизнь Четыркина, главным в ней событием, скорее всего, следует признать — единственный на всю страну по огромности суммы — лотерейный выигрыш. Достанься такой кому еще — вот бы развернулось все вокруг, засияло, заискрилось видным отовсюду фейерверком, вовлекая в удивительный серпантин происходящего и даже опутывая им людей, вроде бы, совсем непричастных к судьбе счастливых сограждан!

Но Четыркин… Хотя деньги, которые ему надлежало выиграть, были и впрямь велики, — спросим себя: могли бы они коренным образом изменить течение жизни Четыркина, направить его в новое, неведомое доселе русло? Например, получив их, перестал бы он ходить на службу? Правда, и идти-то до нее было всего-ничего — пару улиц, в серый, занимавший полный квартал, домище, где зимой и летом Четыркин, опять в подвальной комнате, служившей филиалом какой-то дальней конторы, отсиживал положенные ему часы, не вполне понимая, зачем именно он здесь нужен. А вдруг, предположим мы, а вдруг, перестань он здесь быть ежедневно с половины девятого утра, чтобы, отслужив положенное, уходить отсюда в половине шестого… а вдруг… Что тогда?

Можно бы задать множество вопросов и сделать множество предположений — о том, как отразилось бы на всех нас получение Четыркиным таких огромных денег. Только Четыркин никогда о своем выигрыше не узнал — потому что рупь, на который, по уговору с Катюшей, надлежало ему купить в газетном киоске этот запечатанный сиреневыми знаками лоскуток бумаги, затерялся где-то в карманах пиджака: проходя мимо киоска, пошарил он, на ходу, не нащупал его за мятой папиросной пачкой — и не остановился, полагая взять билет на обратном пути, вместе с «Вечеркой».

А потом случился дождь, газета запаздывала, возле киоска было пусто, и Четыркин опять прошел мимо. На другой день рублевая бумажка нашлась, но истратилась на что-то еще. Билет же, поскольку он назначался ему и только ему, Четыркину, остался невостребованным, и был вскоре стареньким, похожим на потертого мыша, киоскером возвращен, в пачке других непроданных, в некую районную инстанцию, где дальнейшая его судьба для нас теряется.

В тот пятничный день, не купивши билет, Четыркин выпил больше обыкновенного — потому что сидело в нем ощущение чего-то не совершенного сегодня, без чего даже непонятно было, как закончить день. Это вот неотчетливое ощущение и велело ему откупорить непочатую бутылку: казалось, еще полстакана, еще чуток — и все прояснится, все станет на свои места и будет понятным: про жизнь, про контору, где он столько лет уже служил безо всяких перемен, про других женщин, живших с ним рядом людей… Про все.

Про себя или про ту же Катюшку — об этом Четыркин как-то не думал. Ни в этот день, ни после.

Потом пришло время, когда Четыркина не стало. И опять не заметили люди — теперь, как он умер. И только, когда нанятые Катюшкиной родней подпитые мужики, сипло переругиваясь, проталкивали из полуподвала через узкий кирпичный выход ящик, содержащий в себе то, что еще день назад было Четыркиным, поняли люди — нету его больше. Подумав, перекрестились и сказали только — Бог с ним… А кто-то и ничего не сказал.