Мистерия (СИ)

Временами сознание будто рассеивалось, теряло силы оставаться сфокусированным, и тогда Тайра бралась ладонью за амулет, держалась за него какое-то время, размеренно дышала, а затем принималась за чтение вновь.

«Жнеца может вызвать всякий, чье желание безвозвратно пересечь границу миров достаточно искренне и сильно, но не всякий, ни один, даже самый сильный, не вправе встречу после зова отменить. Если призвал Жнеца, то пойдешь с ним. Если откажешься, то с ним пойдет другой — кто ближайший тебе по родовой ветке лежит, а коль не время ему идти или дела остались важные, на которых печать лежит «не прерывать», то пойдет следующий. Или тот, кто за ним…»

Ужасно.

Тайра поежилась. Получается, если бы хватило силы призвать Жнеца, а не муара, то отказываться от смерти было бы поздно. Хотя, она и не желала. Но сейчас была бы точно мертва,… и тогда бы Ким не оставил ту записку. Или содержание ее было бы иным?

Мысли снова путались; навевала не то сонливость, не то вялость давно уже перешедшая на бесконечно тянущуюся соло-песню трава — обиделась, что слушатель всего один (да и тот невнимательный), и принялась гудеть себе под нос заунывную мелодию.

Тайра попыталась представить, где у травы нос, и улыбнулась. Затем аккуратно вложила между страницами выдернутую из тулу нить, с осторожностью и трепетом закрыла книгу, потушила пляшущие по бокам в баночках с воском огоньки и выдохнула. Положила голову прямо на название, уперлась лбом между колец и очень по-человечески, совсем как когда-то зевнула.

За окном окончательно стемнело; «сигнализация» молчала.

Проваливаясь в очередной период «полудремы», чтобы набрать сил и вновь броситься в бой, Тайра думала о том, что так гораздо лучше: когда снова есть день и ночь, когда по улице движутся тени от предметов, когда вокруг знакомые стены, а в камине без устали бормочет собеседник. И не нужно поддерживать беседу и выбирать тему — можно просто слушать. Читать и слушать или спать и слушать.

Когда под ворохом из черных спутанных вьющихся волос окончательно закрылись веки, в темном камине прогорел и последний сухой стебелек; стих далекий издаваемый растением голосок, песня прервалась, и наступила полная тишина.

Глава 6

Стоило постучать пальцем по огромному идеально прозрачному стеклу, отделяющему коридор от зала совещаний, в котором на данный момент находилось по меньшей мере человек шестьдесят, как все головы синхронно, как по команде, повернулись.

Дина чертыхнулась. Так она и думала: лучше было послать мысленный зов, и тогда бы все эти равнодушные лица, все эти похожие, как две капли воды, взгляды, сейчас бы не упирались прямо в ее одинокую, маячившую в коридоре, фигуру.

Стоящий до того в центре окруженного длинными столами пятачка Дрейк тут же заспешил по направлению к выходу.

Пока он шел, Бернарда мысленно морщилась и скептически взирала на его подчиненных: почти все русоволосые, все в одинаковой серебристой форме, все с прямыми, будто кол им в позвоночник вставили, спинами.

На ум неожиданно пришел фильм, просмотренный ей однажды в возрасте лет восьми в «Шарапе» — базе отдыха, расположенной неподалеку от Новосибирска, куда ее из-за случайно попавшей в руки внушительной скидки на проживание, привезла мама. Вспомнился большой натянутый между двумя столбами белый экран, кинопроектор позади тощих, наспех сколоченных лавочек, темные силуэты сосен вокруг открытого кинозала, несколько шумно переговаривающихся мальчишек спереди и беспардонно обгладывающие голые коленки комары. И фильм: старый, советский, почему-то выцветший (может, экран был плохим?), где преобладали бежевые, коричневые цвета, а тени казались глубокими, почти черными, и где беседовали между собой два неприятных на вид человека.

— Сколько будет гостей?

— Всего сто сорок шесть. Среди них пятьдесят живых.

— А что, будут еще и неживые?

Эту фразу она запомнила на всю жизнь — жуткую, пугающую, неестественную для любого, по ее мелкому детскому мнению, кино.

— Да, будут еще и неживые. Вы сами увидите.

Фильм назывался какая-то «Цепь». Не то «Золотая Цепь», не то «Ржавая Цепь». Название «Ржавая» ему в любом случае подошло бы больше. И тех неживых гостей, до которых она так и не досмотрела — захныкала и попросилась прочь, — она всегда представляла как-то так — как вот этих равнодушных одинаковых людей без тени эмоций на лице.

Фу. Неживые. С тех пор ей казалось, что словосочетание «классическая фантастика» — это синоним фильмам ужасов, в которых тебя просто не предупреждают о том, что сейчас ты будешь бояться, да еще так сильно, что даже спустя лет тридцать не забудешь ни сам фильм, ни его гнетущие противные диалоги.