Мистерия (СИ)

Никто не торопил. Рассказчик сам должен решать, где продолжать и продолжать ли, но интерес слушателей рос. Прекратили шуршать бумажки, жеваться крекеры, обтираться от желто-бурой взвеси ботинки. Едва заметно переливались вокруг почему-то сделавшиеся видимыми глазу Дрейковы щиты, заряды которых единогласно высвечивали на браслетах цифру 97 %.

— А потом я стал меняться. — Почти нехотя с долей отвращения констатировал Баал. — То ли демонической части меня потребовалось больше времени, чтобы развиться, то ли я какое-то время сдерживал ее, следуя указам матери и пытаясь быть «хорошим», но однажды все изменилось. Не сразу, постепенно, но довольно быстро. И вообще, вам еще не надоело слушать?

— Не-е-ет!

Единогласно произнесенное слово заставило его усмехнуться.

— Ну, там можно долго рассказывать, особенно если углубиться в подробности. Думаете, вам не наскучит? — И, глядя на качающиеся головы, добавил. — Тогда нам лучше двигать. Поговорить сможем и по пути, а то скоро ночь.

— Тут всегда ночь. — Прозаично заметил Дэйн.

— Ночь по часам. Навалится усталость, и придется делать привал.

— Он прав. — Поддержал Канн. — Пока есть возможность двигать, давайте лучше двигать.

— Еще бы знать, куда двигать. — Тяжело вздохнул док, удрученно глядя на пакетик с мусором, который держал в руке. — А то утомляет так идти — без направления.

— Ничего. Бывало и похуже. — Попытался подбодрить стратег, но его слова на оптимистичный лад группу не настроили.

Все знали — хуже еще не бывало.

До того как сделали привал, Баал успел поведать о странных, не поддающихся ни логике, ни обычному человеческому объяснению, изменениях, что случились с ним в возрасте шести лет сразу же после того, как мальчишечьи глаза поменяли цвет с ярко-зеленого на непроглядно черный. О том, как вдруг начал видеть людские оболочки иначе: не в качестве тел, но сгустков эмоций, желаний, питательной энергии. Как начал «унюхивать» людские мысли, чувствовать приближающиеся беды и видеть «подселенцев».

— Это такие субстанции, — объяснил он, — которые иногда подселяются к человеку и живут с ним, питаясь страхом или радостью, в общем, чувствами. Такие приходят во время медитации — выхода сознания во вне, когда человек ищет ответы на вопросы, а вместо этого находит дающий подсказки «голос» или даже видит гостя в собственной голове воочию. Иногда в образе некого святого, иногда аморфного существа, иногда ангела — у кого как. Сумевший обнаружить «подсказчика» горе-колдун радуется, в то время как подселенец жрет его жизненную энергию, советует черт знает что и даже изредка пытается управлять телом. В общем, сейчас не об этом. Я остановился на том, что стал их видеть…

— Ты говорил об этом матери? — Поинтересовался Стив.

— В том-то и дело. И лучше бы не говорил вовсе. Потому что, помимо того, что она начала водить меня сначала по докторам, затем по психотерапевтам, а после и вовсе закрывать в кладовке, чтобы не пугал ее страшными историями, она начала гораздо больше пить, а так же называть меня «дьявольское отребье», «ублюдок» и постоянно повторять магическую фразу «я так и знала». Чего знала, как знала? Мне тогда было невдомек. Я подолгу стоял в темной тесной конуре без воды и еды и никак не мог понять, почему меня вдруг перестали любить. Ведь я видел то, что видел, а желание сына поделиться открытиями с родной матерью вполне объяснимо. Однако мне быстро пришлось осознать кое-что еще: если не уверен, что тебя поймут, лучше молчать. Всегда. Без разницы, близкий тебе человек или далекий, должен он тебя любить, несмотря ни на что или не должен, а ответы на вопросы всегда предпочтительнее искать в одиночку. И тогда рассказывать о своих «видениях» я перестал. Это случилось к семи годам.

«К семи годам. — Отдалось эхом в голове у Стивена. — Сколько же он стоял в той кладовке? Сколько раз и по сколько часов? Один, безо всякого понимая о том, почему и за что находится там. А теперь его взрослого и не упрекнешь, что так мало говорит. А кто бы после такого болтал?…»

— Эй, ты там, случаем, не жалеешь меня? — Раздалось сзади.

Док усмехнулся.

— Ты точно чувствуешь людские эмоции. Но я не жалею, я просто анализирую и пытаюсь понять логику твоей матери. Неужели, несмотря на странности, она не встала на твою сторону? Ведь родной сын — сам говоришь — как можно наказывать за собственные грехи кого-то другого?

— Можно. Посмотри вокруг и заметишь тому множество примеров.

— Да уж. И жаль, что так. А про отца она тебе не рассказывала?

— Нет, хотя я спрашивал. Она врала, что он погиб, и лишь однажды, перебрав, призналась, что он был дьяволом и что надо было быть полной дурой, чтобы спать с незнакомцем.

«Точно». — Хотел согласиться вслух Лагерфельд, но чувство такта заставило его промолчать.

— Так о чем я говорил? Ах, да… Я начал видеть людей не такими, как раньше, и с этого все началось…