Мистерия

– И мать, наверное, это злило?

– Не то слово. К десяти годам она отреклась от меня.

– Что?!

Они остановились одновременно – даже Дэйн, и теперь все смотрели на ухмыляющегося сквозь болезненную маску друга с сочувствием.

– Эй, не надо так. Ну, не совсем счастливое детство, не повезло, но могло быть и хуже. Я, к слову говоря, тоже в долгу не остался – проклял ее, уходя. Обрек на долгую и мучительную болезнь, так что, гордиться мне нечем. Каким она меня называла, таким я и стал. Просто я не понимал тогда, «почему» все так происходит, а теперь понял, давно уже понял. – В черных глазах стыла боль – такая же застаревшая, как тина на поверхности гнилого пруда. Повисла пауза, в течение которой вдруг стало понятно, как тяжело и как долго Регносцирос носит на сердце прохудившуюся от времени рубашку печали. – Только легче мне не стало. Все вышло, как вышло. В этой истории нет правых и виноватых – есть просто стороны, суждения, выводы и мнения.

«Надеюсь, она болела не так долго, как мне тогда по ошибке хотелось, – читалось по его лицу, – надеюсь, она давным-давно умерла и избавилась тем самым от бремени, от ребенка-выродка и от жажды быть непомерно богатой – вечно довлеющего над ней проклятья. Но я не могу знать наверняка, я не знаю».

– Это ведь не конец истории? – Тихо спросил Аарон.

Баал раздраженно фыркнул и отвернулся. Долго молчал, прежде чем ответить.

– Нет, не конец. Но, боюсь, если услышите продолжение, вы осудите меня окончательно.

– А мы тебя не судим. – Мягко и невесело улыбнулся Стив. – Судит Бог или кто там есть на небе. И еще иногда Дрейк.

– Дрейк судит часто… – Невпопад поддакнул Дэйн.

– А мы хотим услышать окончание истории. – Уверенно кивнул стратег. – И поэтому, будь добр, расскажи ее нам.

Регносцирос продолжал молчать. Сложно – они видели – ему было сложно говорить, но каждый чувствовал, что присосавшаяся к его душе история-пиявка, уже высунувшая наружу любопытный нос, теперь должна обнажить и тело, и хвост – вывалиться наружу, шлепнуться на землю и начать корчиться от того, что ее отодрали от кормушки – свежей боли и крови.

– Расскажи, мы настаиваем. – Вторил Канну Дэйн. – Все, что ты скажешь, навсегда останется между нами четверыми, но тем самым оно и разделится на четверых. Станет легче.

– Да не станет легче! – Неожиданно взревел Баал. – Не станет! Я опоздал, слишком много уже совершил – поздно каяться.

Его злой и обреченный рык на миг сотряс тишину Коридора, а после исчез – запутался в тумане.

– Я всего лишь хотел объяснить, почему у меня есть крылья, и только.

– А объяснил уже куда больше, поверь нам. – Взгляд Стива сделался мягким, как подушечный синтепон. Этот специальный профессиональный взгляд, как Дэйн уже знал, всегда появлялся, когда док беседовал с пациентами, и всегда срабатывал безотказно – невидимой рукой гладил по голове, заставлял расслабляться, почувствовать, что о тебе заботятся. Сработал он и теперь. – Твой рассказ – это ценный подарок, и мы знаем это. Не лишай нас концовки.

Долгие секунды сомнений; тяжелое дыхание и исходящая от Баала горечь, едкое от самого себя разочарование и написанная на лице фраза «Не стоило мне начинать, не стоило. Но я уже начал». И прозвучавший в конце концов ответ:

– То, что вы услышите, может вам не понравиться.

– А ты не суди за нас. – Пожал плечами Дэйн. – Мы все не безгрешные, знаешь ли.

– Это точно. – Поддакнул Канн. – Но знать – всегда лучше, чем не знать.

– Не всегда. – Упрямствовал Баал.

– Всегда. – С нерушимым спокойствием отреагировал стратег и, чтобы усилить вес своих слов, вдовесок кивнул.

– Хорошо. – Регносцирос, наконец, сдался. – Только давайте продолжим после привала. Пара часов сна никому из нас не повредит, согласны?

Согласны. Что еще они могли ответить? От длительной прогулки у всех гудели ноги, от постоянного напряжения – головы.

– Да. Привал. – Согласился Канн. – Прямо здесь или поищем место получше?

– Давайте поищем. – Ядовито крякнул снайпер. – Может, найдем живописный обрыв, звенящий водопад и подушку из травы, над которой умиротворяюще щебечут птицы. Я – за.

– Значит, здесь. – Со вздохом подытожил стратег, и тяжелые рюкзаки упали на землю.

* * *

Финляндия.

Ночь шепталась шелестом травы, шорохом трущихся друг о друга дугообразных, иногда вытянутых в стороны на метр, а то и более, резных листов папоротника, хлюпала под ногами сырым мхом, подмигивала сквозь далекие кроны тянущихся в небо сосен мириадами незнакомых созвездий. Пахло прелой хвоей, мокрым лишаем, грибами и, вероятно, еще чем-то незнакомым, потому что Арви постоянно застывал и принюхивался: то прижимал уши к голове, то навострял их, словно антенны, то резко поворачивал голову и подолгу смотрел в темные заросли, где постоянно что-то шевелилось, пищало, издавало шорохи – жило привычной, но совершенно не знакомой ему ночной жизнью.

– Кого, интересно, он чует? – Тихо спросила Марика, и луч ее фонаря на мгновенье пересек второй – скрестился с ним, будто шпага, и ушел в сторону.