Мистериум. Полночь дизельпанка

Теперь я знаю, почему этот театр называется «театр фон Клейста». Трудно это не понять, когда его директор – эта скользкая, бесхребетная, слизистая тварь – каждый божий день, проползая мимо нас, повторяет одно и то же, одно и то же – видимо, единственное выученное им на языке людей. Бормочет это как мантру, как заклинание, как молитву – а может быть, так оно и есть? Может быть, то, что происходит здесь, является новым ритуалом? Ритуалом новой религии, проросшей из их старых верований – и наших философских трактатов? Невероятный сплав – и, как любая вера, возможный. Может быть, директор таким образом пытается подняться к богам – только своим или нашим? Но как, как, где и почему он наткнулся на наши тексты – и почему из всего многообразия человеческой литературы ему попало именно это треклятое эссе Богом забытого немецкого драматурга? Неужели это было то самое невероятное совпадение, кои и создают историю мира?

Только вот я никому не смогу задать эти вопросы. Никогда. Никому.

Но теперь я знаю, почему они уходят из города.

Почему играют в каждом городе новую пьесу.

Почему приходят раз в год.

И никогда не повторяют свои пьесы на следующий год.

Мои суставы выломаны – и мои члены свободно вращаются в них. Подозреваю, что в меня впрыснули что-то – я плохо помню, что со мной было в первые дни после того, как я остался в театре. Но моя кожа тверда как дерево – или как кость; разумеется, я не могу это ощутить мое осязание сгинуло без следа, – но я слышу, с каким стуком ударяются мои руки и ноги о стену.

Здесь пахнет так знакомо солоновато-удушливо – теперь я знаю, что это запах водорослей, которые жрут эти. А теперь еще едим и мы. Нам впихивают это в глотки щупальцами – как получится, ведь мы не можем шевелить челюстями, – а потом эти осклизлые комья растворяются во рту. Какая-никакая, а еда. Хотя не думаю, что, если мы умрем, они обратят внимание на это – да и заметят ли они разницу вообще.

Кошка мадам фон Хаммерсмит – тоже принятая в труппу – болтается в дальнем углу. Видимо, она не просто так тогда так отчаянно скреблась в мою дверь. Но если бы я открыл ей – это спасло бы ее? А меня? Или всего лишь ускорило бы мое… поступление в этот театр?

Мы немного научились разговаривать глазами. Вон тот парень, что висит в углу – я видел его в роли Ясона, – здесь уже третий месяц. Вон та женщина – она была Медеей – полгода. А вон там еще мужчина, которому пока еще не было подобрано роли. И еще восемь человек… простите, марионеток.

Девушка иногда заходит к нам – точнее было бы сказать, заползает. Я бы хотел думать – как мало становится нужно, когда ты оказываешься куклой, – что она уделяет мне больше внимания, чем остальным, но это не так. Я всего лишь один из многих. Вероятно, она даже забыла, при каких обстоятельствах я остался здесь. Как грустно.

Она окидывает наши лица взглядом и что-то помечает в маленьком блокноте в обложке из резины. Мне всегда интересно – пишет она человеческими словами или на каком-то своем, особенном, языке.

Мы имеем очень слабое представление о том, что происходит там, за стенами нашего фургончика, и уж тем более о том, что делается на всем остальном свете.

Не думаю, что меня ищут.

Вероятно, доктор постарается, чтобы мое исчезновение выглядело естественным, а уж милую мудрую мадам фон Хаммерсмит никто и не будет слушать. Как-то там моя бедная соседка будет без своей любимой кошечки?

Но даже если меня и ищут – смогут ли найти?

Театр путешествует по стране, но заезжает лишь в глухую провинцию. Он не появляется в столице. Может быть потому, что там могут быстро раскусить, кто же на самом деле является марионетками, а может быть потому, что в столице люди более искушены и избалованы зрелищами и скромный театр марионеток мало кого удивит.

Они все-таки так тщеславны – эти головоногие.

Мне остался лишь год – и даже меньше. Я не появлюсь больше в своем городе. Такие уж тут правила. Не знаю, что они делают с марионетками, отслужившими свой срок, но все-таки надеюсь, что не топят.

Я слишком боюсь глубины. И темноты. Но глубины все-таки больше.

А директор, протискиваясь в дверь и оставляя на и так мокром полу потеки слизи, поглаживает наши бесчувственные члены и бормочет, словно рассказывая, как на самом деле нам повезло: «В наиболее явном виде благодать воплощена в ярмарочной марионетке или Боге… в наиболее явном виде благодать воплощена в ярмарочной марионетке или Боге… в наиболее явном виде…»

* * *

Некоторые мои респонденты, вероятно, целиком сроднились с мифическими существами, и безумие стало их постоянным спутником. Почему-то считается, что высшие жрецы едва ли не каждый месяц удостаиваются аудиенции у кого-то из Древних. Разумеется, это вздор. Человек не способен сохранить разум в целости после всего лишь поверхностного контакта с божеством. И вряд ли даже самый тренированный и устойчивый рассудок переживет прямое вторжение.

Но младшие Мифы не так опасны, сильные медиумы могут выдержать их присутствие. Некоторые даже надеются использовать новых хозяев Земли в своих целях.