Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет

«…Кровь, пролитая правоэсеровскими убийцами, говорит ясным голосом. Пролитой кровью соглашатели спаяли себя с буржуазной контрреволюцией. Все вставайте на последнюю беспощадную борьбу!»

«…Ленин, пораженный двумя выстрелами, с пронзенными легкими, истекающий кровью, отказывается от помощи и идет самостоятельно. На следующее утро, все еще находясь под угрозой смерти, он читает газеты, слушает, расспрашивает, смотрит, желая убедиться в том, что мотор локомотива, мчащего нас к мировой революции, работает нормально».

«От ВЧК. Чрезвычайной комиссией не обнаружен револьвер, из коего были произведены выстрелы в тов. Ленина. Комиссия просит лиц, коим известно что-либо о нахождении револьвера, немедленно сообщить о том комиссии».

Пока Михаил Владимирович читал, Андрюша стоял рядом, грыз чернильный карандаш, и губы его посинели.

– Почему она не сумела убить? Почему промахнулась? – пробормотал он.

Михаил Владимирович отнял у него карандаш.

– Вымой рот. Из всех вопросов этот самый легкий. Промахнулась потому, что было темно.

Через день в утренних газетах объявили имя стрелявшей. Фанни Каплан, эсерка.

Госпитальный терапевт Бочаров, старик, бывший анархист, сообщил страшным шепотом, на ухо:

– Она слепая, глухая и совсем сумасшедшая. Она никак не могла.

Вечером в госпиталь за Михаилом Владимировичем явился Федор, бледный, напряженный.

Профессор и Таня очень давно с ним не виделись. Избавив их от комиссара Шевцова и товарища Евгении, Федор опять пропал. Раз в неделю приезжал пожилой латыш на мотоцикле, привозил кульки с крупой, сухарями, колотым сахаром. На ломаном русском языке передавал коммунистический привет от товарища Агапкина, больше не говорил ни слова.

Федор похудел, осунулся. Возможно, поэтому он выглядел значительно моложе своих лет. Кожаная кепка была надвинута низко, до бровей. Из-под козырька сухо, тревожно блестели глаза.

Пока шли по госпитальным коридорам, он не сказал ни слова, только во дворе, у машины, прошептал:

– Пожалуйста, ни о чем не спрашивайте. Я все объясню потом. Мы едем в Кремль.

– Что, нужна моя консультация из-за ранения? Там разве своих врачей мало? – удивился Михаил Владимирович.

– Нужны именно вы. Ильич ранен тяжело, положение серьезное, – мрачно отчеканил Агапкин и добавил чуть слышно по-немецки: – Простите меня. Другого выхода не было. Я видел списки.

– Какие списки? Федя, о чем ты? – шепотом спросил Михаил Владимирович.

Но Агапкин ничего не ответил, хмуро кивнул на кожаную спину шофера и молчал весь остаток пути.

– Чем так пахнет? – спросил Михаил Владимирович, когда проехали Александровский сад. – Здесь что, мясо коптят?

– Не знаю. Молчите, прошу вас.

Автомобиль притормозил у Троицких ворот. В слабом свете газового фонаря часовой долго разглядывал документы. Он был латыш, плохо говорил по-русски.

Председатель Совета народных комиссаров жил в бывшем здании Сената, на третьем этаже. Пока поднимались по лестнице, Михаил Владимирович вдруг вспомнил газетную сводку, где сообщалось, что тяжело раненный вождь отказался от помощи и до квартиры шел самостоятельно.

В прихожей их встретила неопрятная старуха. Седые жидкие пряди выбились из-под гребенки. Вязаная кофта, темная бесформенная юбка висели на ней мешком.

Она мрачно представилась:

– Крупская.

Пожала руку. Кисть у нее была пухлая, влажная, рука заметно дрожала. Вглядевшись в отечное мятое лицо, Михаил Владимирович понял, что не так уж она и стара. Ей не больше пятидесяти, но у нее базедова болезнь в тяжелой форме. Отеки, одышка, сильное пучеглазие, потливость.

– Владимир Ильич ждет вас.

Втроем они вошли в чистую, аскетически скромную комнату, которая служила и спальней, и кабинетом. Окно выходило на Арсенал. У окна стоял письменный стол, на нем чернильный прибор, лампа со стеклянным зеленым абажуром, бумаги, пустой стакан на блюдечке.

На узкой койке полулежал маленький человек с большой круглой головой.

– Профессор Свешников Михаил Владимирович! – воскликнул он картаво, бодро и радостно. – Здравствуйте, мое почтение. Федор, что ты застыл в дверях? Иди, побудь с Надеждой Константиновной, видишь, она себя неважно чувствует. А мы тут с профессором посекретничаем. Садитесь, батенька, в ногах правды нет.