Мистика

-  Говорила уже, -  тихо огрызнулся он сквозь зубы.

   Вымыла со спины всего – от пяток до макушки.  Ласково огладила рукой больную кожу, намылила короткие жесткие волосы, вспенивая на них не самое ароматное хозяйственное мыло и страшно пожалела, что это не тот французский шампунь с ароматом туалетной воды, который я покупала…   дернула головой, прогоняя ненужные сейчас  мысли.  Хотя бы  земляничное мыло не убирала, эх, баба Маня!  Замирая сама, прошлась ноготками по коже головы под  его волосами, крепко  потерла с мылом за ушами, попросила:

 -  Прикрой хорошенько глаза, чтобы мыло не попало –  сейчас смывать буду.

-  Да, -  тихо хрипнул он.  Дождался,  когда стечет вода  и подхватился с полка, садясь боком и прикрывая  ладонями  пах: - Дальше я сам!

-  Сам так сам… -   неловко отвернулась я,  до конца  не веря в происходящее. Постояла немного, потерянно прислушиваясь к плеску воды и громкому мужскому сопению, и стараясь опять обрести то самое душевное  равновесие.   Не получалось.  Устроила себе прелюдию... Прикрыла глаза и, прислушавшись к себе, мысленно плюнула на  метания разума, потому что тело было совсем даже не против - дыхание сбилось, живот подобрался, напрягся до предела, соски собрались в тугие горошины.  Нервно прошлась руками по своим бокам. Невыносимо тесная рубашка промокла  и  уже давно и сильно  мешала. Я подхватила подол и попыталась снять ее через голову, но куда там!  Потянула чуть сильнее и шов на бедре треснул, разошелся.  Капец раритету!

-  Что…?! – раздалось из-за спины.

-  Ты мойся, мойся.  Рубаха бабкина тесная… лопнула, - дернула я одежину на две половинки  и осталась стоять, в чем мать родила.

   Сырые половицы не скрипнули, и шагов я не услышала.  Только легли на бедра его руки.  Я затаила дыхание…   Твердые и мокрые, немного скользкие от мыла  ладони  замерли на моей  коже, давая последний шанс отступить, одуматься,  будто спрашивая – не оттолкну ли?  Потом ласково прошлись  снизу вверх – кругло огладили,  улеглись на талию, охватили ее, надавили…, сомкнулись пальцами, и он  восхищенно  выдохнул:

-  Слыхал  про такое, но не верил никогда...  Даришь мне себя?

-  Дарю… - согласилась я,  и уточнила шепотом:  -  И для себя тоже беру, Ванечка.

-  Тогда держись, - хрипнул он.  Рывком повернув, вдавил в себя, подхватил одной рукой грудь и припал к губам…

    Потом я вспоминала, стараясь не упустить ничего важного для себя,  не забыть, а главное – понять…  Когда это случилось, как произошло?   Повторяя в памяти и укладывая там все по полочкам, по очереди, по времени… и  ничего не получалось.  Вспоминалось  урывками, кусками,  что за чем – непонятно, но вспомнила все,  ни единой мелочи не упустила.   И все равно не понимала – когда, в какой момент, после чего я так не продумано и неоглядно провалилась во все  это с головой?  Но  больше всего потом думалось о его пальцах.  Я забыла…  не успела,  идиотка проклятая!  Сдыхала потом  от страшного, пожирающего  чувства вины, таскала  склянку эту чертову!

   А тогда до утра почти, до предутреннего  серого неба, до первого света, до петушиного крика...   Дышали, как загнанные лошади, хрипели и стонали, будто сама душа болела – и у него и у меня тоже…

    Отдыхали  урывками, тесно прижавшись  друг к дружке, и слушали дыхание рядом, успокаивая разбушевавшиеся сердца.  Я тогда приходила в себя и вспоминала… что «считай – нет его уже».  И в мгновенном и остром  страхе цеплялась руками, ногами и зубами даже… он глухо стонал, но не упрекал – терпел, только проводил сильно ладонью по моему телу.  Мы опять шевелились, оживали, руки  сами тянулись тронуть, ощутить,  узнать опять,  запомнить…

   Когда уже стало светать, и керосинку мы погасили, он поднял меня на руках и поставил на лавку.   Смотрел в предрассветных сумерках, касался везде руками и  губами, тянул к себе, прижимал, спрашивал, задыхаясь:

-  Чуешь, как  рука легла?  Где каждая ложбиночка,  впадинка твоя, а где  для тебя колом стоит?  Что для меня ты выросла, для меня родилась?  Признавайся, Алена! - радовался, - под мою руку тебя делали?

-  Сильно глянулась  я тебе, Ванечка? –  растроганно шептала я знакомые с детства слова, прижимая к своей груди его мокрую голову:  - Вернешься ко мне, не забудешь?

-  Этим  вечером  и буду.  Тихий угол какой найди… откуда ты родом, скажешь?  Если вдруг сейчас не придется, где искать тебя, если не здесь?  Где  живет твоя родня? - тормошил и допрашивал он меня, а я послушно отвечала:

-  Колотово.  Соловьевы мы, а по матери – Турчиновы.

-  Так вот оно… - легко и весело смеялся он, -  Турчиновы, значит.  Вот в кого ты пошла, смесочка.    Слыхал я,  что нет ласковее к мужу  и краше баб, чем  низовые тумы,  но  это самому нужно...   Дождись меня, Алена.  Будешь ждать?  Больше некому.

-  Ты же обещал вечером быть, - печально кивала я, давясь слезами, а он собирал их губами и опять валил меня на лавку...  сладко давил, навалившись,  рычал по-звериному, брал…

-  Ваня… останься, - безнадежно просила я,  заглядывая в шальные  и дикие, черные, как ночь,  глаза.