Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России

оттуда - на поселение, что завершалось часто справкой об отбытии наказания и выезде по

избранному адресу.

Иногда сопровождающие дело документы, так называемое “контрольное

производство”, куда подшивались последующие запросы и справки о людях,

проходивших по данному следственному делу, дают возможность определить если не

судьбу человека, то его местонахождение в какие то моменты его жизни, занятия и даже

протяженность жизни. В архивно-следственных делах этого периода нередки пакеты с

изъятыми при обыске материалами - письмами, меморандумами, дневниками, записками,

личными документами и т.п., позволяющими лучше представить суть дела. С другой

стороны, этот период характеризуется повышенным интересом следователей к биографии

56

свидетеля или подследственного - к его происхождению, близким родственникам,

занятиям и работе на протяжении всего предшествующего периода, политическим

убеждениям, которые, как правило, в то время подследственными не скрывались.

Другой характерной чертой этого периода, продолжавшегося примерно до декабря

1934 г., т.е. до убийства Кирова (после чего начинается совершенно иная репрессивная

политика, рассчитанная на уничтожение), следует считать отношения между

“политическими” подследственными, т.е. теми, кто обвинялся по ст. 58 Уголовного

кодекса РСФСР, и ведущими дело следователями, которые, особенно в Москве, были

достаточно корректны. Такое впечатление, вынесенное мною из знакомства с архивно-

следственными делами, мне подтверждали все, кто испытал репрессии тех лет и дожил до

недавнего времени. Было ли это исключением, которое касалось только интеллигенции,

мистиков и анархистов, о которых я собирал сведения, или же распространялось и на

более широкий круг арестованных, выходивший за пределы подведомственности

Секретному отделу ОГПУ - не знаю, но что именно этим отношением были вызваны

многие многостраничные “исповедальные” показания и автобиографии, содержащие

изложение собственной позиции, взглядов, верований, направления деятельности,

отношения к советской власти (порой, весьма негативного), сомневаться не приходится.

Я отнюдь не хочу создать впечатления, что аресты и допросы проходили в “семейной

обстановке”, отнюдь нет. Были бесконечные нажимы, угрозы, моральное давление и даже

пытки горячей и холодной камерой, непрекращавшийся поединок между следователем и

подследственным, в результате которого многие “ломались”, становились на всю жизнь

секретными агентами ОГПУ, но в Москве 1930 г., например, не было еще такого садизма

и массовых расстрелов, какими славилось тогда тифлисское ГПУ в Ортачалах, да и

вообще вся периферия. Отсюда следует, что даже в любом правдивом показании, в

особенности, если подследственный отказывается сотрудничать со следователем,

заключена определенная неправда и в огромных масштабах - умалчивание. В то же время

(и это обязательно следует иметь в виду каждому историку культуры), имея дело с

мистическими организациями следователи меньше всего интересовались самой мистикой,

ритуалами посвящения, символикой, содержанием мистических легенд и текстов, короче

говоря, жизнью собственно духовной, все свое внимание обращая на организационные

структуры, на личные связи, на факты нелегальных собраний (“сборищ”), на их

периодичность, на отношение к политике правительства, суждения о тех или других

мероприятиях советской власти, - короче, на все то, что могло представить орденский

кружок в качестве подпольной политической организации, преследующей задачи борьбы

с существующим строем<5>.

Отсюда - отрывочность сведений, их фрагментарность, порой явные ошибки,

свидетельствующие о незаинтересованности следователей в точной и полной фиксации

показаний при обостренном интересе к именам, адресам, записным книжкам, дневникам и

переписке, изымаемым при обыске.

Совсем иной характер следствия открывается в архивно-следственных делах 1935-40

гг. На протяжении всего этого периода видны действия четко отработанной репрессивной

машины, задачей которой было возможно быстрое принуждение к самооговору,

влекущему за собой ВМН - высшую меру наказания, т.е. расстрел. Все, кого не удавалось

подвести под ВМН, отправлялись в концлагеря: ссылка в этот период предназначалась

только для совершенно непричастных к делу членов семьи, которым нельзя было ничего

инкриминировать.

Архивно-следственные дела этого периода значительно объемнее предшествующих,

однако увеличение объема происходило не за счет расширения документации и широты

показаний, а за счет “прокрутки” подследственного все на тот же предмет самооговора с

привлечением возможно большего числа людей, которых затягивал следственный

конвейер. О самих людях, их образе жизни, вообще об их прежней жизни в этот период

можно узнать немного: биографические данные в протоколах резко сокращаются,

57

отсекаются все сведения о родственниках, даже о родителях, и человек предстает как бы

“голым на голой земле”, в которую его и пытались как можно скорее уложить. Никого не

интересовала его духовная жизнь и его убеждения, если только они не несли

политической окраски. В последнем случае ему дается возможность снова и снова