Митридат

— Царевич! — обратился к Савмаку рыжекудрый миксэллин, отпрыск знатного рода, лохаг Пятой Мирмекийской фаланги. — Дурные вести… — он замялся, подыскивая слова. — Прости, что принёс их именно я… но таков приказ.

— Говори, — внутренне сжимаясь, кивнул Савмак.

— Гонец из Неаполиса Скифского… Умер царь Скилур. Ты должен ехать… Скорблю вместе с тобой… — миксэллин низко склонил голову, не решаясь посмотреть на царевича.

Не сказав в ответ ни слова, Савмак медленно зарысил в направлении лагеря. Митридат с сочувствием вздохнул и попустил поводья. Конь понтийского царевича, видимо почуяв внутреннее состояние хозяина, нехотя перешёл на небыстрый бег. Перед мысленным взором Митридата, заслонив необъятную степь, всплыло лицо отца. Широко открытые глаза Митридата Эвергета казалось буравили мозг сына. И они взывали о мести.

ГЛАВА 4

Царь скифов, или, как они себя именуют, сколотов, Скилур почил на рассвете… Уже пятый день в Неаполисе траур, варвары ходят в обносках с исцарапанными согласно обычаю лицами. Многие прокалывают левую руку стрелой, а личные телохранители царя отрезали по кусочку уха. Среди жён и наложниц плач и стенания. Трудно сказать, из-за чего более: то ли потому, что жаль своего повелителя, то ли по причине более веской и значимой для одной из них — по древним законоуложениям несчастная, на которую падёт жребий, будет похоронена рядом с мужем…

— Бр-р! — содрогнулся придворный эмпор царя Скилура эллинский купец Эвмен. — Варварская страна, варварские обычаи… Что меня здесь держит? — он в горестном недоумении покачал головой, отхлебнул добрый глоток вина и снова приналёг на стилос.

«Впрочем, может так случиться, что на этот раз обойдётся без человеческих жертв. Насколько я знаю, Палак и Зальмоксис воспротивились жрецам и части старейшин, настаивающих на точном соблюдении древнего обряда. Видимо, сказывается эллинское воспитание…»

Эвмен отложил в сторону исписанный пергамент и взял чистый. От непривычных для него литературных трудов ломило кисть руки, а на лбу выступила испарина. Придворный эмпор взялся за стилос не по своей воле, а для того, чтобы составить тайное донесение херсонеситам, чьим агентом он был уже много лет.

«Уже почти закончены приготовления к похоронам: тело царя набальзамировали и покрыли воском, резчики по дереву вызолотили погребальную колесницу, каменных дел мастера вывели свод мавзолея, где положат Скилура, жрецы отобрали для поминальной тризны бычков и коней, а энареи посадили в клетку одного из сторожевых псов. Его кормят до отвала, чтобы заколоть у входа в гробницу. Теперь ждут только номархов и царя роксолан Тасия, друга и союзника Палака; по их прибытию похоронная процессия отправится по городам и землям Скифского царства — подданные Скилура должны проститься с ним и проводить в последний путь. Исходя из вышесказанного, думаю, что скифы не будут тревожить Херсонес по меньшей мере до весны следующего года».

Эллинский купец смахнул с чела капли пота, облегчённо вздохнул и, скатав пергаментные листики в тонкую трубочку, запихнул их в пустотелый посох из обожжённого дерева. Затем, расплавив над жаровней с пылающими древесными углями свинец, залил им отверстие и с довольным видом поставил своё произведение в угол. Завтра эта невзрачная с виду палка, на самом деле из-за свинца достаточно грозное оружие, отправится вместе с купеческим караваном в Ольвию, откуда на таврской биреме поплывёт в Херсонес.

Когда Эвмен вышел из дома, Неаполис уже проснулся. Но было удивительно тихо и безлюдно на его улицах, и только псы грызлись из-за невзрачной с виду суки, наблюдавшей с удовлетворённым видом, как её ухажёры полосуют друг друга острыми клыками. Разогнав пинками собачью свору, купец направил стопы к царским амбарам, где скрипели колёса и была слышна негромкая перебранка слуг и наёмных воинов охраны будущего торгового каравана — несмотря на траур, он обязан был продолжать отправку скифской пшеницы на склады Ольвии, откуда её повезут на осенний хлебный эмпорий.

Придворный эмпор почившего царя Скилура уже было свернул в проулок, сокращавший дорогу к амбарам, как вдруг его взгляду открылось нечто такое, от чего ему сразу расхотелось заниматься набившими за последний месяц оскомину хлебными делами.