Митридат

Макробий в испуге отшатнулся и, за что-то зацепившись, едва не растянулся на тщательно выскобленных досках палубы. Гребцы дружно расхохотались.

— Как, ты не хочешь? — деланно удивился Пилумн. — Ну я, конечно, не молодая наложница, но и ты, мой дорогой приятель, м-м… скажем так, не блещешь красотой.

Все опять рассмеялись. Киликийцы-охранники стали лениво оборачиваться на шум. Они расположились на носу миопарона и перемывали косточки своему вождю и его приближённым, веселящимся в харчевне — Селевк под страхом немедленной казни запретил им прикасаться к вину.

— Заткнись, Пилумн, — остановил друга Тарулас, пристально наблюдавший за Макробием. — Он один из нас, такой же раб, как и мы, — по выражению лица ростовщика, бывший центурион понял, что у того есть, что сказать им. — Присаживайся, Макробий, — приветливо пригласил он недавнего недоброжелателя.

Ростовщик, опасливо косясь на смутившегося Пилумна, присел на корточки рядом с Таруласом так, чтобы его не видели охранники.

— У меня есть план… — шепнул она на ухо фракийцу.

Тот понял мгновенно, о чём пойдёт речь, посерьёзнел и подал знак окружавшим их гребцам. Они тут же разбились на мелкие группы и стали играть в кости, чтобы отвлечь внимание пиратов от Макробия — Селевк не разрешал ростовщику даже приближаться к банкам, где сидели рабы-гребцы, пригрозив в противном случае наказать его палочными ударами по пяткам.

Захлёбываясь от торопливости, ростовщик рассказал Таруласу о своих замыслах. Посветлев лицом, тот размышлял недолго.

— Годится, — он доброжелательно похлопал ростовщика по плечу. — Принимается. Мы тут ещё посоветуемся, и решим, что и как. Иди. Я дам тебе знать…

Звёздный прохладный вечер постепенно сменила мрачная сырая ночь. Над Византием слоились плотные облака; в них пряталась ущербная луна. Море вздыхало тяжко, будто столетний старик. Город давно уснул, и только изредка слышались шаги ночной стражи — македонцев, закованных в броню (что было нелишне — любой закоулок или подворотня могли таить в непроглядной темени калёную смерть).

«Алкион» стоял на якоре у самого входа в бухту. Недоверчивый и предусмотрительный Селевк был всегда настороже и готов, в случае чего, мгновенно поднять парус и скрыться в морских просторах. И в эту ночь, несмотря на опьянение, он спал чутко, как дикий зверь.

Но даже он, не говоря уже о разомлевшей от сытной и свежей еды охране, не слышал, как чьи-то босые ноги, едва касаясь палубы, проследовали к разметавшемуся во сне келевсту. Невыразительная, размытая мраком тень, взмахнув крыльями короткого плаща, опустилась у изголовья пирата…

Затаив дыхание, Макробий осторожно нащупал связку ключей от замков, запирающих цепи рабов. Он потянул их — и едва не застонал от досады: связка висела на крепком сыромятном ремешке, привязанном к поясу. Неожиданно келевст что-то пробормотал и поднял голову. Не колеблясь ни единого мгновения, Макробий с неожиданной силой зажал ему рот и полоснул по горлу узким, остро отточенным ножом, всегда хранившимся у ростовщика за пазухой — обыскать тщедушного горбуна пираты даже не подумали. Воздух с тихим шипением вырвался с перерезанной гортани, и келевст, прижатый телом Макробия к палубе, отправился в царство Аида даже не дёрнувшись. Отцепив ключи, ростовщик лёг и медленно пополз к ожидающим его гребцам, что было весьма затруднительно из-за горба.

От цепи, приковывавшей рабов к банкам, удалось освободиться бесшумно и быстро. Гребцы, скованные по двое, придерживая ножные кандалы, чтобы они не гремели рассыпались среди спящих пиратов. Пилумн с Таруласом и богатырь Руфус, прикованный к Савмаку, должны были перебить охрану, что дрожащему от возбуждения и опасений Макробию казалось совершенно невозможным. Он отдал нож Таруласу, но тот молча передал его Савмаку, показав ростовщику свои мускулистые руки.

Охранников насчитываюсь около десятка. Они должны были вскорости смениться, поэтому, уставшие от ночных бдений, дремали, поклёвывая носами. Таясь в тени бортов, локоть за локтем преодолевали рабы расстояние, отделяющее их от носа миопарона — где ползком, а где согнувшись пополам или на корточках, цыплячим шагом.

Наконец Тарулас подал знак, и они, словно горный обвал, обрушились на безмятежных пиратов. Пилумн и Руфус душили их руками, слышен был лишь хруст шейных позвонков да негромкие всхлипы. Молниеносный Савмак, безжалостный, как сама смерть, безошибочно находил ножом их сердца — необычайный по форме и крепости клинок, выкованный в жреческих мастерских Айгюптоса, пробивал даже кольчуги.

Бывший римский центурион, как всегда хладнокровный и расчётливый, по-настоящему принялся за дело только тогда, когда кто-то из опомнившихся от неожиданного нападения стражей прокричал сигнал тревоги. Он успел вооружиться двумя мечами, взятыми у мёртвых пиратов, и с громким воинским кличем римских легионеров «Барра!» начал кромсать потерявших от страха головы киликийцев-охранников.