Мицелий. Янтарные глаза

В радужках инопланетянина всплывали островки коричневого и языки ярко-оранжевого – вихри протуберанцев, в которые тут же проникала острая серная желтизна. Лукас знал, что это. Именно эта дрожащая изменчивость глаз, эта неудержимая, неуловимая прицельность, которая притягивала к себе все с неизмеримой силой, больше всего пугала землян в ссеанах. Он подождал несколько мгновений, а затем ускользнул от оков взгляда ссеанина – пожалуй, трёигр на сегодня хватит.

Нельзя сказать, что ему не было страшно. С другой стороны, священник, очевидно, боялся еще больше. Всякий раз, когда на аи Акктликса истекал кровью какой-нибудь землянин, начиналось ужасное смятение, и оставалось в тайне это лишь благодаря факту, что Земля нуждалась в ссе намного больше, чем ссе в Земле. «Прошло бы мне даром, если бы я списал стихи со шпаргалки?» – подумал Лукас с усмешкой. Но он сомневался. ссеане относились к своим святыням очень серьезно. У священника было узкое лицо – вероятно, архетипично аскетичное, но по нему сказать было сложно. Лицо было покрыто рядами серебряных ритуальных колечек, развешанных по коже от висков до подбородка так густо, что выглядело это как живая броня. Были они и на его гигантском носу. Этот ссеанин, как и любой верующий ссеанин, никому бы ничего не простил, но, с другой стороны, сам бы умер, лишь бы не нарушить Слово, Тайну и Заповедь.

– Это твой выбор, землянин.

– Во имя Акктликса, – заключил с пафосом Лукас и поклонился фигуре бога настолько глубоко, насколько был способен при всем своем вопиющем недостатке веры.

Без дальнейших разговоров он подошел к левой сланцевой доске и начал писать.

Священник стоял у него за спиной и внимательно за ним наблюдал. Лукас все еще чувствовал его – то, что ссеане называют трёигр,– и это сильно замутнило память. От взгляда янтарно-желтых глаз инопланетянина человек мог забыть, даже как его зовут, что уж говорить о стихах, самих по себе неясных и смутных, облеченных в самую сложную письменность, известную Вселенной. В старом корабельном ссеине, храмовом наречии, было не меньше десяти тысяч знаков, отличающихся часто мелкими деталями – точкой здесь и там, наклоном и углом, шириной дуги или толщиной черты. Мелом писать было неудобно – Лукас чувствовал, как он крошится на мокрой неровной доске. Когда-то он спрашивал у Камёлё, девушки с ссе, почему в храмах, черт возьми, нет чертежной доски, если требуется такая точность. Она рассмеялась. «Если бы я не знала, что ты выучил все эти книги наизусть, Лус, то подумала бы, что ни одного слова из них не прочитал! Разве ты совсем ничего не понял?» Она была права: он знал это, но не решался в эту нелепость поверить. Сланцевые доски, элемент несовершенства и случайности. Даже тот, кто идеально знал все знаки, мог сделать ошибку – не по своей вине, а по воле Акктликса, по воле плохого мела и кривой доски. Насекомий бог не терпит интеллектуального высокомерия. Выучи тысячи непонятных символов, проситель, – если будешь посвящать этому два часа в день, это займет минимум пятнадцать лет, – но всегда помни, что этого все равно недостаточно. Ты никогда не сможешь держать все под контролем.

«В том, что верующий должен жить в неопределенности, есть смысл, – рассуждал Лукас, – я же, старый скептик, готов рисковать жизнью только в четверг после полдника. Иначе бы я, конечно, сюда вообще не пришел». За его спиной был камень, который прямо-таки излучал смерть, камень, бывший свидетелем паники и крика, гектолитров пота и расстройств кишечника – сам же он ничего выдающегося для его истории не сделал. Секунды убегали в полной тишине. Иногда скрипел мел. Те, кто смотрел, как он крепкими, уверенными линиями рисует запутанные знаки – без лишней суеты, но и без сомнений, – вряд ли могли обвинить его в недостатке хладнокровия.

Только вот подавляющая атмосфера неземной святыни действовала и на него, а может, и именно на него – тем сильнее, чем больше он сопротивлялся иррациональному, вооруженный иронией и скепсисом. «Положи человека на спину, обязательно на спину»

, – промелькнуло неожиданно в голове.

Его пальцы задрожали. Он не хотел представлять это, но его благие намерения уже были не властны над ситуацией. «Фантазия – главный враг храбрости», – гласит очередная ссенская пословица, то есть получается, храбрым может быть только тот, у кого никакой фантазии нет. Лукас представил себе мгновение, от которого его отделяет один неверный штрих мелом, и у него перехватило дыхание. Он почти чувствовал, как его тело сжимает холодный пояс из металла, натянутый через аи и его ребра. «На спину и вниз, лбом к ногам Акктликса, чтобы голова была ниже тела и кровь стекала к подбородку» – отвратительно! Ощущение было таким острым, что он едва справился с импульсом вытереть доску локтем, быстро, пока еще может, пока его не связали.