Мю Цефея. Магия геометрии

Про костер я ей не сказал. Это был маленький шедевр — особым образом подготовленный углерод, подкрашенный и структурированный так, чтобы хоть немного напоминать дерево. Собирать его пришлось из еды, при этом выкинув все белковые компоненты, которые ужасно воняют и чадят. Я очень надеялся, что нескольких бревнышек хватит хотя бы на час. Еще биоавтомат расщедрился на шашлык и свежие овощи — но этого следовало ожидать.

Вот луна подкачала. Она оказалась слишком маленькой, несмотря на то что раскладное зеркало удалось приблизить на предельно возможную дистанцию до планеты. Через пару недель искусственный рефлектор сгорит в атмосфере, но сегодня он мне послужит.

Света луны и костра хватит.

Я рисовал ее.

Я создавал свою вселенную. Форменную одежду девушки сменило полупрозрачное, словно сотканное из света луны, платье, а в игривых волнах моря едва заметно читались таинственные подводные создания. Песок наполнился жизнью: волна лизала принесенные ракушки, сбоку тихо полз, прячась, краб.

Девушка на картине пела.

Был ли то плач скорби или гимн луне, мне было неведомо. Я лишь старался слушать — и слышать то, что видел на картине. Я смотрел в себя и чувствовал, как где-то глубоко возникает знакомое чувство, как руку ведет тонкая линия, что говорит: послушай, ведь это обязательно будет…

— Это… Безумно красиво…

В шепоте Элины я слышал плач.

— Я бы хотела быть там, — сказала она.

— Ты уже там, — ответил я. — Платья не обещаю, но кое-что…

Под светлой вуалью она нашла гитару. Недоуменно посмотрела на меня:

— Ну ладно, распустил штору. А это?

— Кресла первого класса. Все равно не нужны.

— Ты хоть умеешь играть на ней?

— А то! Полдня учился!

— Нейроэмиссия? Боже… Бедный! — В ее взгляде было неподдельное сочувствие.

— Ты же не скажешь, что это зря?

— Нет, — прошептала она. — Только… Прости, что я — твоя головная боль.

— Ой, да ладно, полдня поболело…

— Двое суток, Егор, двое суток.

Я поморщился.

— Мужчина должен превозмогать и преодолевать. А художник — еще и страдать. Иначе искусство станет пресным. Споешь?

Я играл ей, а она пела. Это была чистая импровизация: я начинал, она вспоминала что-то свое — у нее была отличная память, или же она тоже когда-то прожигала свою память машиной, — и я подстраивался под ее ритм, слова, движения и чувствовал, как медленно, со скрипом, звездный механизм приводит в движение свои шестеренки. Я слушал и видел, как из песка поднимаются снежинки и летят вверх, бьют в мое лицо, как где-то высоко уносятся ветром…

— …Потому что не будет выше, смелее и слаще,

Потому что жизнь перешла на бег —

Мы бежим друг от друга все дальше и дальше…

Я видел птиц, чертящих в небесах реверсивные трассы, я чувствовал острый запах горючего, пластиковый ковер под ногами, черный кофе на своих губах. И вино — на ее.

— Мне не все равно,

Что думаешь ты…

Кофе… Вино… Мои пальцы путались между головной болью и гитарой и вновь находили свое место. И мир менялся.

— Обними меня. Я соскучилась…

Мы разбивались на части и снова соединялись под вечно хмурым дождем древнего города, зажигая свечи и рисуя на окнах.

— Это все, что останется после меня,

Это все, что возьму я с собой…

Мы бродили по трамвайным рельсам внутри нагромождений бетонных коробов, дыма заводских труб и ползли по шпалам, ведущим за облака к темной синеве космоса.

— Ты увидишь небо,

Я увижу землю на твоих подошвах…

Мы летели с небес, будто дождь. Мы сражались друг с другом и друг за друга. Мы прощались и встречались снова. Мы…

Мы…

— Стыдливые и смелые,

Смиренные и гордые,

Вечно влюбленные в рассвет…

Я сточил пальцы до ссадин, а она, кажется, сорвала горло — хотя кого я обманываю, это я сорвал, пытаясь подпевать. И ведь не ошибался, хотя понятия не имел, какие нужны слова. Это было, словно мы по-прежнему связаны…

Морская владычица, дева в прозрачном одеянии, впилась в мои губы, обхватила руками, и мое тело ответило само.

— Не думай ни о чем, — прошептала она, — просто будь со мной. Ты мне нужен!

Она ушла, едва забрезжил рассвет. Я еще попритворялся, больше для себя, что сплю, но взбитый песок в палатке был не лучшим местом. Огоньки «нити Ариадны» подсвечивали путь до корабля: там, под толстым белым носом, я и нашел Элину. Она сидела на песке, перебирала струны моей гитары и что-то пела. Я прислушался.

— Ее узнаешь ты,

Видя, что все не так.

Свой лик откроет тем,

Чья вера разбилась в прах.

По чаяньям твоим благой тиран,

держа в горсти,

Ведет тебя путем

Сквозь тени вечности.

Я хотел было намекнуть, что рядом и слышу, но она чувствовала это сама — бросила на меня краткий взгляд, кивнула, приглашая присесть.

Не бросай меня внутри

На погибшем корабле

Идти ко дну.

Тишина немой воды

Скроет путь моей мольбе,

Все, что найду,

Все, что я буду…1

Я дослушал песню до конца, и лишь тогда она отложила гитару.

— Однажды мне стало очень трудно, — сказала она. — Знаешь… Бывает так, что в твоей жизни все не получается. Я хотела петь, мне безумно нравилось создавать миры и видеть, как от ритма, песни, музыки вселенная меняется… Это ведь не у всех есть, верно? Когда-то не было у меня.

Она вздохнула.