Мюнхен

Они вышли из машины на тихой круглой площади. У фонтана собрались дети, пускавшие по воде маленькие парусные кораблики. Кораблики кружили по фонтану и опять возвращались в детские руки. Фонтан шумел веселым гомоном, а несколько в стороне от детей противная сифилитическая физиономия шептала: «Не хотите ли?..» Волосатая рука предлагала порнографические фотографии. Солдат, у которого еще не побелела кожа на щеках после жаркого солнца Индокитая, взял их целую пачку и тут же с жадностью стал рассматривать.

По асфальту шуршали шины роскошных автомобилей. Пахло бензином, пудрой и шипром. Из кабины одного из таких автомобилей, словно увядший цветок, свешивалась рука в белоснежной перчатке. Может быть, это рука госпожи де Ноай. Или мадам де Жувнель. Может быть, руку, которая сейчас безжизненно свисает из окна машины, целовали сильные мира сего.

Небо пахло сиренью. По нему в сторону моря плыли розовые облака. Приближался вечер. Загорались миллионы электрических лампочек. Эйфелева башня, прекрасная и чудовищная, как допотопный зверь, посылала световые сигналы: «Ситроен, Ситроен, Ситроен…»

На этой площади начиная с 1793 года стояла гильотина. Ею был обезглавлен Людовик XVI. С 1793 года здесь были казнены три тысячи осужденных, среди них королева-австрийка, Дантон и Робеспьер.

Под Триумфальной аркой вечерний ветерок колыхал пламя, вечный огонь в честь Неизвестного солдата. Известные генералы, приблизившись к нему старческим шагом, становились по стойке «смирно» и отдавали честь. Неизвестный солдат погиб, потому что верил во Францию. Генералы живут. И они верят: один — в Наполеона, другой — в Бурбонов, третий — в Ватикан, а четвертый — в Людендорфа, а может, и в Гитлера. Маршал Лей верит во Французскую Африку и в Отто Габсбургского, герцога Лотарингского. Старый Петен верит только в себя и в свою ненависть к Англии.

На бульварах над окнами редакции источали потоки света электрические лампочки. «Комите де Форж», союз сталепромышленников, близкий сердцу Круппа, хорошо платил за рекламу. Он весьма умело направлял общественное мнение, чтобы оно отвернулось от тех, кого уважаемые люди называют канальями. Канальи — это мужчины с фуражками набекрень и с платками, повязанными вокруг загорелой шеи. Те, которые привыкли бастовать и которые стремятся хозяйничать на фабриках и в министерствах. «Комите де Форж» и господин фон Крупп не допустят, чтобы во Франции хозяйничали канальи. Гитлер получил шесть с половиной миллионов голосов. На следующих выборах его сила удвоится. Крупп и Тиссен вложили в это дело свои деньги. Почему бы «Комите де Форж» не субсидировать кагуляров? Почему бы ему не содержать газеты и еженедельные издания и не финансировать веселую жизнь их директоров? И почему бы некоторым господам не стремиться к тому, чтобы линия Мажино не была неприступной? «Если бы Золя был жив, он бы снова крикнул: «Я обвиняю!» — подумал Ян. — Те огни на фасадах зданий редакций означают для меня, что Париж падает в темноту».

Маша улыбалась, а Яну казалось, что его душит воротничок шелковой рубашки, купленный у Лафайета. В этот магазин он зашел потому, что вспомнил московскую Сухаревку, где Таня в свое время купила кожаную сумку. Дама, продававшая ее, сказала тогда Тане: «Эту сумку я купила в Париже. Она вам хорошо послужит…»

Она послужила им… Разорвав ее, они использовали куски кожи в качестве подстилок для маленького Еничека, который живет теперь с Таней в Москве и ходит в советскую школу. Яна душил воротничок.

«Сшей себе рубашку», — советовала ему уже давно Маша, но Ян не послушался и теперь испытывает неудобства. Воспоминание о Тане вызвало волнение в груди.

Но Маша уже тащила его на Монмартр. Ей хотелось посмотреть в «Мулен Руж» Мистэнгет. Среди сотни обнаженных девушек полуодетая Мистэнгет была прекрасна. Она выкрикивала в душный зал припев песни Падиля о Валенсии. Ее голос был похож на петушиный крик.

В зале танцевали негритянский танец живота. Молоденькие девушки подходили к мужчинам и обращались к ним: «Любишь любовь, мечта моего сердца?»

В мюзик-холле гремел негритянский джаз. Американцы и американки бросали бумажные ленты. Англичанки задирали юбки и ставили ноги в чулках-паутинках на колени пьяных кавалеристов.

К утру они возвратились в центр города. На Монмартре кричали настоящие петухи, пожалуй, лучше, чем пела Мистэнгет.

По бульварам тянулись колонны грузовых машин с салатом, капустой, картошкой и морковью. На улицы уже вышли невыспавшиеся бродяги, из открытых канализационных стоков поднимались зловонные испарения. Полицейские в пелеринах лениво прохаживались по тротуарам. Блондины без головных уборов, сидевшие в военном автомобиле, пели английскую песню.

В маленькой гостинице «Этуаль» недалеко от здания оперы в стеклянной будке сидел хозяин с лицом сутенера и записывал вчерашнюю выручку. Он был в бархатной жилетке и в клетчатой рубашке без воротничка. Подал им ключи. Но Ян не пошел в свою комнату.