Миусская площадь

Так продолжалось около четверти часа. Мессинг метался между столиками, мчался к одному, затем резко менял направления раз, и два, и три, иногда повторял негромко: «Не мешайте мне! Не мешайте! Зачем вы мне мешаете?» и наконец подходил к восхищенному человеку, принимавшему из его рук свое украшение. При этом на сами вещи он практически не смотрел, казалось, даже не отличал, что было у него в руках – брошь, колье, женское колечко или мужской перстень, – было ясно, что ему важно не видеть вещь, а осязать. Но весь этот опыт давался огромным трудом: глаза были безумны, густые черные волосы слиплись и потускнели, с лица капал пот. После того, как он вернул золотые часы на цепочке немецкому офицеру в черной форме, в руке артиста оказался Костин портсигар. Пальцы нервно забарабанили по крышке, он ринулся в одну сторону, в другую, а потом подскочил к их столу и на секунду остановился в нерешительности, рука дернулась к Косте, потом замерла, рванулась к Вальтеру, чтобы отдать ему портсигар, потом опять к Косте, вновь замерла в воздухе… Это длилось мгновение – Мессинг обернулся всем корпусом к Вальтеру и сказал: «Это ваша вещь! Это ваша вещь! Зачем вы мне мешаете? Я же вижу – ваша! Возьмите!». Невероятное напряжение, исходившее от артиста, передалось Константину Алексеевичу, и он почувствовал, Вальтеру. Взглянув на друга, он поразился: лицо его было совершенно белым, глаза широко открылись, губы подрагивали, но в чертах помимо страха отражалась еще и железная воля, как будто бы ему предстояло принять из рук гипнотизера не изящную вещицу, а знак судьбы. Борьба длилась секунду, и все же воля победила. Глаза опустились вниз, на лицо вернулось обычное выражение любезности и дружелюбия. Вальтер с легким поклоном головы принял портсигар.

– Ошибся! Чуть-чуть ошибся! – шепотом сказал Костя. – Столик определил, а хозяина – нет. Но портить представление не будем, верно?

– Не знаю. Может, и не ошибся… – сказал Вальтер. Он встряхнул головой, как будто сбрасывал какое-то оцепенение, и уже весело произнес: – А знаете, Константин Алексеевич, мой так мой! Давайте-ка в знак нашей дружбы обменяемся: ваш будет у меня, коли артист так распорядился, а мой – у вас? Все же не случайно мы с вами встретились, а? Дружить – так дружить, и табачок не будет врозь, так? – и он достал из брючного кармана свой портсигар, со свастикой и рысаками. – Угощаю напоследок из своего!

Номер кончился, Мессинг, усталый и раздавленный, скрылся за кулисой. Заиграли музыканты, зал наполнился шумом голосов, люди что-то громко обсуждали, разглядывали свои вещи, радостное возбуждение владело залом. Выпив вина, Константин Алексеевич с удовольствием открыл портсигар Вальтера, закурил. Удивление тем, насколько Вальтер потрясен ошибкой Мессинга, стало уходить, да и Вальтер, казалось, напрочь забыл об этом. Вновь на подиуме появился импресарио.

– Господа! Следующий номер Вольфа Мессинга будет еще более интересен и невероятен! Сейчас на подиум выйдет любой из вас – любой! И напишет на этом листе бумаги, или на любом другом, свое приказание великому артисту. Этого никто не будет знать – только бумага! И я не буду знать, поскольку спущусь к вам в зал, а человек будет писать за столиком на подиуме – сейчас его установят, – поэтому никто не сможет прочитать приказанное нашему другу. И он не сможет, потому что бумагу я положу тотчас же себе в карман. А мы ее прочитаем только потом уже, когда Вольф Мессинг это приказание выполнит на наших глазах.

На подиум поднялась приглашенная им дама в бордовом вечернем платье с меховой накидкой на узких изящных плечиках. Жеманно присев на стул, она задумалась на минуту и что-то написала на листе, потом еще и еще. Импресарио принял из ее рук бумагу, не читая сложил, поворачиваясь лицом в разные стороны зала, и театрально утрируя жесты, опустил во внутренний карман пиджака и трижды ударил в ладони:

– Просим, маэстро!

Когда Мессинг выходил из зала, думалось, что он больше не сможет работать, что все силы исчерпаны. Но каждый раз, когда он вновь появлялся на подиуме, было понятно, что эти десять минут как раз и нужны были для полного восстановления. Он вбежал на эстраду, и в быстрых суетливых движениях опять виделась растерянность, но уже совсем иная, чем при первом появлении. Зал принял его, контакт был обретен, ушло ощущение того, что артист борется с желанием ссутулиться и вжать голову в плечи. Он встал у края подиума, как будто не знал, что делать дальше, и готовность сделать множество самых разнонаправленных движений сказывалась и в позе, и в фигуре: он впитывал в себя зал, пытаясь определить, кто будет его индуктором. Наконец он выделил даму, написавшую ему задание, и заметно успокоился. Он бросился с подиума в зал, подбежал к столику, попросил у сидящего наручные часы с дорогим браслетом из змеиной кожи, метнулся через зал к другому столику и положил часы там. Эти метания и движения показались Константину Алексеевичу даже и утомительными: ничего принципиально нового по сравнению с раздачей драгоценностей не происходило.