Мизанабим

Руки тащат его в пустую кухню – единственное место в Крепости, где горит свет.

– Ты чего?! – После момента паники приходит понимание, что это всего лишь Сом.

– Как.

Он не спрашивает, а чеканит одно единственное слово. Очки на переносице сверкают стёклами.

– Чего как?

– Ключ, малой. Он у меня всё время на шее. Как умудрился спереть?

– А, это, – он выдыхает с облегчением, но понимает, что зря. Сом не на шутку разозлён. – Прости, я… Надо было попросить.

– Именно. Но я хочу знать о другом.

– Ну, вытащил, пока ты спал.

– Я запираю дверь.

– Да не в комнате! Во дворе спал после вылазки, когда все ждали Ската… – «вернувшегося без Умбры».

– И что, просто снял? – Сому не нужны кулаки, когда он смотрит вот так.

Ёршик сглатывает.

– Ну да. Я сразу вернул, ты же не заметил! И не брал ничего кроме…

– Броши.

– Я бы никогда!.. Не взял у тебя что-то нужное, – сбивчиво объясняет он. – Ну, что-то твоё.

– Тогда какого рожна, Малой?! Нельзя было попросить? Мы же договаривались.

– Да, помню. Прости, – повторяет он, но «волшебное» слово не поможет. – Я хотел…

Он думает, как рассказать Сому то, о чём знала только Умбра. Она была с ним там, на берегу, «хоронила» секреты в песке – на границе моря и суши, где вода забирает дары и даёт то, о чём желаешь. Умбре можно было рассказать о желаниях – они загадывали вместе, – а Сому стыдно, потому что в его глазах это ребячество. Он ни разу не позвал Ёршика с собой. Не хотел брать на вылазки, пока Карп не вступился, мол, «ершистому пора учиться». И вот, научился же!..

– Хотел морю отдать. Думал, что плеснявка уйдёт из колодца – за якорем.

– И? Я повторю вопрос: почему не сказал? Почему исподтишка?

– Я просто… – Ёршик сжимает кулаки. И зубы. Объяснять слишком долго. Он не умеет болтать красиво, как Карп: внутри много всего, а в слова не засунуть. – Не знаю, понятно? Просто.

Ему становится обидно. Ради них же, дураков, старался. Желание общее загадывал – одно на всех. А чтобы сбылось, нужен был дар настоящий, не камни с перьями, которых на берегу пруд пруди. Из Сомовой шкатулки мог бы вытащить любую вещь, но почему именно ласточка – поди объясни.

Сом кивает. На место гнева приходит усталость.

– За «просто» собирают совет. И голосуют за исключение. Дело не в том, что ты взял – или не взял, хотя мог бы, – а в самом нарушении кодекса.

Вот он, Сом. Весь в умных словах и правилах. Нет чтобы… что? Обнять по-братски? Ёршик вдруг понимает, что у него дрожат губы.

– Ну давайте! Голосуйте опять! Только Ската верни, а то нечестно будет.

Сом опускается на стул, трёт глаза, сминая дужки очков.

– Ты осознаёшь, что поступил как крыса?

Ёршик наливается краской. Жарко ему, хоть и ледяной водой умылся.

– Да.

– Понимаешь, почему не брал с собой на дело?

– Нет!

Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..

– Иди спать. До завтра подумай.

Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый… и не находит.

– Умбра бы поняла.

– Её здесь нет.

Хлопает кухонная дверь.

Вот и поговорили.

? ? ?

– Поговори с ней.

Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала на землю иней лепестков, но яблок не давала. Пустоцвет.

– С деревом? – он хмыкнул.

– А что? Доброе слово всем приятно. – Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.

Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь – втопчешь в грязь. Несколько дней красоты – и всё, отцвела.

– Жаль, что быстро…

– Это ты мне? – Умбра загадочно улыбнулась.

– Ей, – пожал плечами Ёршик. – Или никому. Просто так.

Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.

– Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки – весна за весной, – то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.

Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.

Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост.

А на деле – всё просто.

? ? ?

Отчасти он сам виноват в том, что Крепость была полна скованных «гостей». Вернее, не так. Они появились задолго до прихода братьев, просто Ёршик их разбудил. Позвал, и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая дурацкие стишки. И не только.

«Кто прячется, тот застыл».

Он не понимал до конца: хоронится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.

Садясь на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро и вовсе стынь придёт: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, с моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.

Ёршик ложится, укрываясь шерстяным одеялом.

– Не стой, – говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как…

– Спокойной ночи, – добавляет он и на какое-то время засыпает.