Мизери

Проводив семью, Игорь занялся ремонтом машины, старенькой, но еще надежной. Так началась его «пешая» жизнь: летняя, легкая, холостяцкая, беззаботная, какой он давно не имел, а в сущности, не имел никогда, поскольку лишь сейчас почувствовал, что богат. Молодая, красивая эта жизнь стояла спокойно и выжидательно, как продавщица во французском магазине, где купил он духи, не зная для кого, как не знал, что еще и что именно позволено ему в городе, цветущем сиренью и рекламой.

Он глядел на продавщицу и не видел ее или, может быть, видел ее с той мерой ясности, какую давал бы свадебный флер, скрывающий лицо невесты, предназначенной не ему, но его невеста тоже где–то ждет, предназначенная, ей лет двадцать–двадцать пять… нет — к тридцати, у нее голубые яркие глаза, высокий рост, маленькая грудь, круглая…

Стояли белые ночи. Летний сезон был самым горячим для филиала американской компании. Переводчики работали без выходных, по двенадцать–четырнадцать часов в сутки. Женщин–переводчиц увольняли по истечении испытательного срока, так как они не справлялись с режимом. Потом их вовсе перестали брать. Отпуск Игорю обещали в сентябре, а пока он гулял по Невскому и Садовой дважды в день, случалось, и ночами, которые так хороши в Петербурге и так располагают к мечтательности, что, право, его потянуло на Достоевского.

Как–то в конце июля Игорь сидел перед телефоном, лениво листая записную книжку. Он почти добрался до «С», когда раздался звонок. Звонила Света. Она просила его помочь с похоронами. Умерла ее мама. Почти год минул со времени их расставания. Голос в трубке был слаб, но отчетлив, а серебро, некогда отрадно звеневшее в нем, глухо шуршало. За весь разговор она ни разу не произнесла его имени. Горе, короткое слово, коренящееся в этом спокойном и нейтральном имени, не терпящем сокращений и уменьшительных суффиксов, казалось, одно, само по себе, скребя и постанывая в трескотне помех, обращалось к Игорю, однофамильцу, шапочно знакомому с ним, не уверенному, что его принимают за того, кем был он последние десять лет своей жизни, последний год этой жизни, проведенный в разлуке со Светой.

В этот год он видел ее только раз, из окна машины. Понурившись, опустив до глаз капюшон серого плаща, она брела по кромке тротуара, не обращая внимания на фонтаны весенней грязи, бьющие из–под колес. Игорь притормозил, но сзади ему грозно просигналили, и он проехал мимо, сказав себе, что женщина, бредущая по кромке тротуара в плаще, забрызганном грязью, не может быть Светой. Не ее район. Он не знал тогда, что Света перешла работать в школу. Отношения их были прерваны ею — жестоко, поспешно — на той опасной стадии, которая, продлись она, поставила бы Игоря перед выбором…

И опять вставал перед ним этот выбор. Голос в трубке сорвался беспомощной трелью гудков. Он подождал, грея трубку рукой. Набрал номер — семизначный шифр, отпирающий врата будущего, где каждая цифра имела свой цвет (он как–то попробовал рисовать; Светины глаза, прозрачно–карие, месяц плыли с листа на лист, светлея и расширяясь, пока она не разорвала, смеясь, варианты тех его старательных признаний)…

Он выбрал. Голос протянул ему короткое «да», назвал по имени, назначил час, когда должны они были увидеться.

Игорь бросился на помощь, как бросаются в объятия. Жалость, настоянная на дрожжах разлуки, кипела и пенилась в нем. Говорливый, расторопный и слишком оживленный рядом со Светой, он провел ее, полумертвую от усталости, по кругам бюрократических церемониалов, умело защищая от произвола власть имущих, присмертных инстанций, заканчивая последней — бригадой потных могильщиков, торопившихся под проливным июльским дождем опустить синий гроб с телом ее матери в грязную лужу, поднимавшуюся со дна ямы, приготовленной загодя.

Он вложил ей в руку ком влажной глины и заставил бросить вниз. Потом бросил сам — последним. Их было двое над могилой. Кроме матери, у Светы не оставалось родственников в Петербурге. Сослуживицы матери потерялись за двадцать лет, что провела она на пенсии. Светин отец…

Отца у Светы не было.

Дома Игорь напоил ее водкой. Света не плакала. Он с удивлением вспомнил, что за десять лет их знакомства ни разу не видел ее слез.

«Уйди, — попросила Света, сидевшая прямо и невесомо на краешке тахты (он обнимал ее, страдая от невыносимо сладкого чувства, в котором жалость не могла заглушить радости, мучительной до темноты в глазах). — Иди домой».

«Я не могу тебя оставить, — бесстрастно, насколько мог, проговорил Игорь. — Нельзя так убиваться, Ланочка. Приляг. Усни. На, прими таблетку. Ты не спала три ночи. Я уйду, когда ты уснешь».