Мизери

«Я люблю тебя», — простонал инвалид со дна погреба, куда он был сброшен обезумевшей няней. Признание это, очевидно, не являлось искренним. Света в последний раз ощутила укол жалости (больной женщине ничего не оставалось больше, как поверить лживому признанию) и стала торопить конец. Как часто бывает после приступа искусственного веселья, последовала реакция. Свете взгрустнулось. Она поднесла к груди запястье с часиками и попыталась разглядеть стрелки.

Время было позднее. Герой высек огонь из зажигалки, и легкий реквизит вспыхнул. Безумная пала на колени.

— Закройте глаза, — сказал Сережа и сжал Светину руку. Рука дрогнула, расправила на мгновение пальцы, потом гибко, мягко свернулась и обняла его ладонь.

— Не открывайте, — шепнул он ей в самое ухо.

Но Света решилась и приоткрыла глаза. На экране дымилась бутафорская кровь. Раздробленный череп героини бился об пол. Сережа прижал к лицу руку Светы и водил по ней сильными губами: от косточки запястья до косточки указательного пальца, медленно, то увеличивая, то уменьшая амплитуду касаний. Окровавленная голова разрослась и заполнила экран. Свету замутило. Она опять закрыла глаза.

Эпилог за столиком ресторана совершенно разочаровал ее. Разгипсованный, герой потерял большую часть своего обаяния. На миг мелькнуло лицо убиенной няни, заставив Свету вздрогнуть. Быстрым движением она высвободила руку из покачивающегося, влажного гнезда мужских прикосновений и вытерла ее о юбку. Учитель накрыл вмиг остывшую руку горячей ладонью, прижал сильно, как бы наказывая ослушницу, и принялся уговаривать, немного небрежно, снисходительно–ласково поигрывая ломкими пальцами. По экрану поползли титры. Зрители вставали с мест. Маленькие желания, развлекавшие Свету в этот вечер, исполнили прощальный танец и, слившись, померкли. Света с грустью проводила взглядом последнее имя, поднимавшееся, бледнея и торопясь, к вершинам забвения. Что–то очень суровое и… хмурое, как судорога страдания на безвольном лице, что–то тяжелое и грубое, как неизбежность падения для всякого — самого легкого! — тела, отпущенного лететь к земле, что–то знакомое до мелочей, узнаваемое по единственному взгляду в себя, исподлобья, коротко и глубоко, что–то абсолютно не мое и безымянное набирало силу, затмевая тошноту, слюной залившую рот, и овладевало мыслями — немногими, теми, что еще оставались при ней, что были при ней неотлучно с тех самых пор, как…

«Один раз, — сказала себе Света, сглатывая слюну. — Один раз, и достаточно. На всякий случай».

Она шевельнула рукой, повернула ее ладонью вверх и сплела с мужской кистью, ответившей благодарным объятием. Плавно проведя пальцами по шершавой поверхности чужой ладони, чиркнув ногтями о запястье, она поднялась и вышла из зала. Не оглядываясь, видела она, как учитель идет за ней след в след, подняв плечи, засунув руки в карманы полушубка, и на лице ее, сведенном брезгливой гримасой, росла прямая, как порез, улыбка решимости.

«Какие руки! — думала Света, натягивая варежки. — Какие умные руки!»

Учитель нагнал ее у выхода, и они быстро пошли по проспекту к метро, храня молчание.

* * *

Он был моложе ее пятью годами.

«Лет на пять», — прикинула Света, когда Игорь подошел к ней с приглашением на танец, и весело кивнула, подавая руку. Южная ночь остывала. Танцплощадка освещалась единственным фонарем, прикрепленным к провисшему, низко протянутому над головами танцующих проводу; до фонаря легко было достать рукой, чтобы качнуть его, а вместе с ним световой круг, обнимающий пары, неплотно, но красиво расставленные курортным амурчиком, вертлявым мальчишкой грузинских кровей, ловким распорядителем летних балов. «Лет на пять» в качающемся круге света звучало озорно и коротко, как скрип единственного фонаря, из всех уцелевшего к августу, порхающего над неровной, сплошь выбоины да трещины, площадкой, по которой Игорь вел ее, старательно обозначая повороты медленного фокстрота, понятного им обоим и им одним из всех, танцующих в эту ночь на задворках дешевенькой турбазы, куда отнесло их — вот удача! — как две карты равной масти, а все прочие были бубны да черви, и красно становилось в глазах от дневного солнца, скакавшего зайцем по холмам человеческих спин… отнесло ветром, опустило, сложило лицом — ненадолго, «на пару недель»…