Мизери

Когда вдруг становится хорошо и даже очень хорошо, хочется знать, кому мы обязаны этим. Хочется поблагодарить (что там! — возблагодарить!) того, кто приносит нам покой, уверенность и несуетную радость каждого дня. Благодарность входит непременным условием в договор, который ежедневно и ежеминутно (как Света, в феврале думавшая так же много и быстро, как в январе) составляем, и подправляем, и готовим к подписи, и подписываем мы с нашим ненадежным союзником–миром, и следим, мысленно поторапливая события, как тщательно, два раза кряду дышит он на печать, как заносит руку, как кидает ее вниз, разгоняя… Ах! Кто это сдернул листок со стола? Кто залил его чернилами, что не разобрать ни слова? Кто шутит так скучно и неизобретательно? Но испорченный безнадежно, скомканный и выброшенный, никому не нужный больше листок все же хранит под пеленой чернильной тьмы размашистое «благодарю», и одно это слово из всего погубленного текста помнят несчастные авторы, принимаясь за новый проект.

Света знала, кого должна она благодарить за тропинку, выводящую ее из опасных топей прошлого. Недоверчиво вначале, но с каждым днем смелее и охотнее шла она за молодым своим проводником, мерившим убегающие назад недели длинными шагами страусиных ног, обутых в старые кроссовки поверх белых грубошерстных носков домашней вязки. Ей чрезвычайно повезло: лучшего вожатого она не выбрала бы из тысячи. Да она просто отступилась бы, убоявшись, если бы ей позволили выбирать, ведь всякий избранный рано или поздно становится предателем. Но этот, с волосами до плеч и с такими сильными, большими, размером с крыло, лопатками, этот, двигающийся беззвучно, как тень, этот почти призрак, образ, будто бы вычитанный ею прошедшей ночью из детской книги, этот Чингачгук, Следопыт, этот Маугли, этот юный и чуждый, нездешний и временный, этот нанятый, этот посланный Богом — не мог изменить.

Шел «классный час» в cедьмом «А». Дэвид Смит, оттеснив Светлану Петровну к окну, покрывал доску аккуратными рядами английских (нет, уж русских!) слов. Не сходя с места, он легко доставал мелом от левого края доски до правого.

— Дэвид! — шепнула Светлана Петровна, заметив, что он ошибся в русском слове. — Вы честолюбец. Пишите по–английски. Мы потом переведем все вместе.

На повестку дня классного собрания был вынесен вопрос о праздновании приближающегося дня Восьмого марта. Вчера Дэвид Смит принес Светлане Петровне пьесу собственного сочинения, а сегодня потребовал, не дожидаясь переделок в тексте (неизбежных, по ее мнению), распределить роли между участниками. Автор хотел работать с исполнителями в системе Станиславского (о которой на прошлой неделе выведал все у своего квартирного хозяина Бориса, актера эстрады), и дети сегодня же должны были начать вживаться в роли. Список действующих лиц быстро рос под рукой Дэвида. Двадцать. Двадцать пять… Хватит на всех… Двадцать восемь… Кажется, и Светлане Петровне, вопреки ее желанию отсидеться на вторых ролях, достанется «возрастная», но весьма выигрышная… «Кто? Господи! Мисс Корд, Фея Задумчивости!..»

Пока Светлана Петровна испуганно перебирала доводы, способные убедить Дэвида Смита отказаться от Феи Задумчивости в ее бездарном исполнении, список, не умещаясь на доске, переполз на стену. Мел стукнул в последний раз и исчез, превратившись в известковую пыль.

— So¹, — сказал Дэвид.

Класс сдержанно гудел в предвкушении схватки за роли.

— Ну, — сказал Дэвид. — Начнем с девочек. Кто…

— Я! — закричали Марина, Оля и Света Тищенко. — У меня коса!

(Первой на обсуждение выносилась роль Царевны, по описаниям — русской красавицы. Необходимая коса сужала поле выбора.)

— Так, — сказал Дэвид, жестом сажая Марину и Олю (Света не села). — А у кого длиннее? Пусть отвечают мальчики.

(Он подмигнул учительнице. Светлана Петровна погрозила пальцем, сама не зная кому.)

— Письман? Будешь Парисом, — не помедлив ни секунды, разрешил ситуацию Смит.

— У Тищенко, — сказал Письман — Парис.

Светлана Петровна покраснела. Она волновалась за Свету. Она часто волновалась в последнее время и краснела, не замечая того, но волнения ее были тихими и нежными, как поцелуи маленького ребенка, еще не умеющего говорить. Дети кричали по–английски и по–русски. Снизу пришла нянечка и ругалась, что не забирают куртки. Мальчики побежали за куртками. Стало потише. День угасал за окном. Сумерки громоздили дом на дом, крышу на крышу. Вороны метались над крышами, размазывая чернильную тьму февральского неба. Усталость дрожала в висках и страшила, как неизвестность. Но день выходил, по следам вчерашнего и добавив своих — свежих и глубоких. Он выходил и выводил Свету, и ей не хотелось назад.

* * *