Младенца на трон!

— Расскажу я тебе, отче, одну притчу. Жил на свете схимник, иже во всем уповал на Бога. Случился как-то в тех краях потоп. Крестьяне бежать бросились да его с собою кликнули, да токмо он отказался, сказавши: "Господь управит". А воды все боле и боле. Плывет мужичок на лодке и снова кличет монаха. А тот вдругорядь — Господь спасет меня. А уж когда воды по крышу прибыло, всплыла огромная рыба да плеснула хвостом, дескать, садись. В третий раз отказался схимник — и, вестимо, утоп. А как попал на небеса да встретился со Всевышним, так и вопиет — почто, мол, ты дал мне помереть, Боже? А Господь ему ответствовал — трижды силился я спасти тебя, неразумного, и трижды ты от моего вспомоществования отказался.

Дионисий нахмурился и внимательно посмотрел на царя.

— Понял я, об чем ты сказываешь, батюшка царь. Да только неможно такому быть, чтоб чернецу православному Господь лекарем-еретиком пособил.

— Очувствуйся, отче! Али я сказывал про иноземцев? Наш он, наш, монах из Чудова, Тимохой кличут.

Поразмышляв с минуту, архимандрит усмехнулся.

— А ведь и впрямь, государь, почем мне ведать, что не Господом он чрез тебя послан?

— Ну, вот и ладно, нынче ж Тимоха и придет, — улыбнулся Петр. — Излечишься, и все станет аки прежде, ладно да складно.

Дионисий помрачнел и закусил губу.

— Нет, государь, не станет ладно. Лихо ноне в церкви. Священники, обеты позабыв, мамоне служат. Сребролюбцы, почитай, чуть не в каждом храме сидят. Об пастве не радеют, а лишь для мошны своей усердствуют. Глядят на служение Богу аки на ремесло требоисправления.

— Купцы да посадские про то же на Земском соборе сказывали. А ты, значится, примениться к такому не могешь, — царь огляделся. — То-то гляжу, у тебя тут скромно уж больно.

— Богатство инока — Господь наш Иисус Христос, — наставительно заметил архимандрит. — Ибо сердце вещелюбца делается жестким и чуждым всякого духовного ощущения.

"Ого! — поразился Петр. — Никак наш Дионисий — последователь нестяжателей!"

— Вижу, преподобного Нила Сорского чтишь, отче?

Тот с удивлением посмотрел на царя.

— Не ждал я, государь, что ты слово его в голове хранишь. Да, батюшка, обет произвольной нищеты мною даден, и богатыми вещами окружаться мне негоже.

Архимандрит тяжело закашлялся. Когда приступ прошел, он помолчал, силясь отдышаться. Петр погладил его по руке, лицо его было серьезным и торжественным.

— Обещаюсь, отче, бороться с церковным сребролюбием. Но теперича я хотел о другом посудить с тобой. Время пришло при монастырях да лаврах больницы учинять. Людев-то у нас много, да токмо каждым дорожить надобно. Ничего ценнее нет, отче, нежели жизнь человечья. И для вас, священников, это первое дело. Каждый излеченный православный — одна душа к вашей пастве. Велика ль разница, новые ль рождаются аль уже живущие спасены.

— Эк как ты сказываешь-то, государь, — он надолго задумался, а через несколько минут добавил: — А я ведь, признаться, худое об тебе думал.

— Да ведомо мне, что немногие меня понимают, — махнул рукой Петр. — А вот ты послушай…

С полчаса он рассказывал архимандриту, что хочет сделать и чего добиться в результате. Священник краснел, бледнел, хмурился, улыбался, мысленно поражаясь неведомому доселе подходу маленького царя. Нельзя сказать, чтоб Петр его убедил, но призадуматься уж точно заставил.

И когда юный самодержец встал, чтобы попрощаться, Дионисий, приподнявшись на локте, перекрестил его:

— Бог с тобою, великий государь, и чудотворец Сергий в помощь, дабы постоял за русский народ и веру христианскую. Чую, любишь ты подданных, так будь же нам истинным отцом, крепи державу, и да пребудет с тобой благодать Господня!

* * *

Зимой Москва встречала вернувшегося, наконец, из польского плена митрополита Филарета. Вместе с ним прибыли боярин Василий Васильевич Голицын, думный дьяк Фрол Луговской, боярин Михаил Борисович Шеин и еще с десяток важных персон. Им устроили пышную встречу, но царский пир Петр давать не стал: он помнил, что в реальности Филарет стал патриархом, и не хотел допускать этого. Поэтому ограничились лишь торжественным въездом в город.

Не прошло и двух дней, как на патриаршем дворе, где остановился митрополит, появился Шереметев и тотчас был принят. Спустя несколько минут он уже сидел в небольшой приказной палате, использовавшейся иногда для неофициальных приемов.

Комната с белым сводчатым потолком была увешана иконами, вдоль стен стояли крытые шитьем сундуки, лари, скрыни, в углу примостился недавно привезенный из Европы резной шкаф.

Филарет восседал на высоком стуле с деревянной спинкой и ручками-подлокотниками. Это был невысокий, крепко сбитый мужчина слегка за шестьдесят, с худым усталым лицом, мудрым, проницательным взглядом и сеточкой морщин вокруг глаз. Седые, слегка волнистые волосы прикрывала круглая митрополичья шапочка, а седая же борода полностью скрывала шею. Он с легким удивлением смотрел на сидевшего на расписном ларе Шереметева, пытаясь понять, что пытается донести до него родственник.

— И мыслю я, Владыко, что тяжелые времена ждут нашу церкву. Царь ее попирает, а у нас сердца кровью обливаются.