Млечный путь

— Уложу деток моих спать, а сама иду в чулан и плачу, чтобы хоть как-то от души отлегло. Потом до полуночи уснуть не могу, все думаю, как спасти детей. Сама себя успокаиваю: нет, говорю, не может быть, чтобы солнце нам не засветило, придут хорошие дни... — Зайтуна вдруг закрыла лицо руками, вслед за ней зарыдали и другие женщины постарше. — Не обессудьте, люди, что старые беды вспоминаю. Только потому говорю, чтобы не забыли все это... Да, работали, сил своих не жалели, но, скажу вам, погибли бы детки мои, если бы не Мансур. Самое трудное было время, не знала, где найти горсть муки детям на пресные лепешки. Ведь все трое от картошки животами маялись. Мансур тогда помог хлебом, телку дал. С того и оправились. И не одной мне он протянул руку, пусть скажут другие солдатки... А сам? Войну прошел, хоть и трижды ранен, живой вернулся, а тут вон что с ним вышло. Хотел людям помочь, да сам в беду попал... Ох, дела нашей жизни! То заплачешь, думая о них, горькими слезами, то голову потеряешь, не умея понять, что к чему. Да, времена были тяжелые, сами знаете. Легко, наверное, жили тогда только подлые люди... Уж вы не сердитесь, долго говорю. До сих пор как-то не удавалось сказать перед миром. Видно, этого дня дожидалась. Так вот, Мансур, прими от всех нас, солдатских вдов, благодарность нашу! — Зайтуна подошла к Мансуру и низко поклонилась ему.

Зал притих, но уже через мгновение взорвался аплодисментами. Весь красный, растерявшийся, Мансур подался назад, за спины тех, кто сидел в первом ряду президиума.

Ахметгарей повернулся к нему, окликнул:

— Не знай, Кутушев, вряд ли будет правильно, если промолчишь.

— Пусть скажет!

— Слушаем!.. — послышались голоса из зала.

В честь праздника Мансура специально вызвали из хутора. И не просто вызвали, а послали за ним нарочного с пригласительным билетом. На вечер он явился при всех своих орденах и медалях, в новом костюме. Многие из односельчан, особенно молодые, если и слышали кое-что о злоключениях Мансура, подробностей конечно же не знали, да и видели его в таком торжественном облачении впервые. Потому все с любопытством уставились на него. «Вот это да!» — воскликнул кто-то из молодежи, присвистнув. Шум прошел по рядам.

— Да тише вы, дайте сказать! — поднялась молодая женщина. — Мы еще маленькие были тогда, я только в третий класс пошла. Пошла-то пошла, а как начались морозы, сижу дома и плачу, не в чем в школу ходить. Если бы Мансур-агай за счет колхоза не купил валенки, так бы и распрощалась с учебой. Никогда не забуду, как бабушка моя, покойница, говорила со слезами: «Молись, внучка, проси у аллаха здоровья этому доброму человеку!» А еще в ту же зиму первый раз елку праздновали в школе. Опять Мансур-агай сам организовал ее...

Мансур заметил, что еще несколько человек подняли руки, прося слова, и поспешно шагнул к краю сцены.

— Хватит обо мне, — проговорил, неловко улыбаясь. — А то, сами знаете, от похвал можно и загордиться... Если кого благодарить, то в первую очередь надо фронтовикам в пояс поклониться. И живым, и тем, кто голову сложил за нашу победу... Потом — всем, женщинам, старикам, подросткам, которые сил не жалели, терпели голод и холод, трудились для фронта. Народу нашему спасибо! А тебе, тетушка Зайтуна, есть у меня особое слово. Скажу при случае, только наедине...

— Так и знала! — рассмеялась Зайтуна в ответ на этот лукавый намек. — Ты уж прости меня, если тогда своим советом помешала... Но ведь сказано же: к советам прислушивайся, от своего не отказывайся...

— Вот-вот! Только ли Мансуру ты надоедала со своими поучениями... — шутливо уколол ее Хайдар.

— А что? Разве тебе-то и во вред говорила? Пусть вон Фагиля твоя скажет!

— Я и сам могу сказать, — рассмеялся Хайдар. — Спасибо, тетушка Зайтуна...

Вспомнил Мансур, как она хлопотала, когда надо было спасать харкавшего кровью Хайдара, уговорить его лечь в госпиталь. За это он и благодарит ее. А та, видно, Вафиру вспомнила.

С трудом успокоил Ахметгарей любопытствующих узнать смысл этой шутливой перепалки и вызвал следующего оратора. Люди вспоминали войну, пережитые страхи и трудности, говорили о сегодняшних заботах. Урок и завет, смех и слезы, боль и радость — все переплелось в их бесхитростных, но идущих от сердца речах. Звучат рукоплескания, кто-то вздыхает горестно, кто-то выкрикивает слово одобрения, помогая выступающему. А Мансур снова сразу в двух временах, и мысль его взбудораженная мечется в лабиринтах прожитых лет. Там тоже сплелись в один клубок счастье и горе, черное и белое. Дорога его жизни, точь-в-точь как ухабистые проселки Куштиряка, то вверх устремлялась, то катилась вниз.

Не о том ли говорит и ставший у трибуны Хайдар?