Млечный Путь, 2012 № 01 (1)

Заканчивая эти заметки, я хотел бы еще остановиться на таком вопросе: не вступает ли в своих исходных позициях «лотерейный» – особо подчеркиваемый мною – метод, приводящий к вторичности интеграции как процесса более позднего, нежели первоначальные предпосылки, в конфликт со значительностью проблематики произведения? Не становится ли, проще говоря, проблематика, следуя в хвосте, на поводу у первоначального выбора, по крайней мере, частично случайного, сама также случайной? Я вовсе не собираюсь защищаться от столь серьезного обвинения, поскольку я вообще (точнее, насколько возможно) не хотел бы заниматься анализом проблематики моих произведений по существу, дело лишь в том, что вопрос имеет гораздо более широкое значение, чем просто моя писательская работа. Как мне кажется, своеобразие автора в значительной мере выражается в том, что он может, точнее, должен в весьма различные ситуации и акции вписывать сравнительно узкий круг принципиальных проблем, что, следовательно, различные вопросы, времена, различных людей он приводит к единому знаменателю общих категорий и общих связей. Разумеется, в этом ряду одна проблема будет шире, другая уже, тем не менее у большинства писателей преобладает достопримечательное постоянство, которое является, вероятно, производной устойчивости, единства (хотя, порой внутренне противоречивого) их взгляда на мир. Я даже считаю, что это, возможно, не следствие таланта или умения, а попросту результат неизбежной необходимости. Вопрос – это касается разницы между худшими и лучшими, – пожалуй, в том, что первые черпают проблемную доминанту своих произведений извне, в виде готовых систем или даже упрощенных схем, вторые же свою точку зрения и системы создают сами. Впрочем, эти вопросы, чрезвычайно сложные и важные, требуют внимания, которого я не могу им здесь уделить. Говоря о методе, я занимался, по необходимости, скорее рассмотрением того, каким образом , нежели того, о чем я пишу. Одним словом, это была попытка анализа структурного, функционального, а не существенно-проблемного. Я пытался очертить в нем как бы предел собственных возможностей. Это не значит, что я не попытаюсь предпринять в будущем попыток переступить этот порог, ибо в этом я вижу истинный смысл своей работы.

Краков, декабрь 1965 г.

Роман Арбитман Киберпанацея? Киберпанихида? Фантастика о будущем: плюс-минус-человек

Николай Гаврилович Чернышевский утверждал, что будущее светло-прекрасно, и требовал от советских писателей-фантастов, чтобы те с энтузиазмом школьников, впервые выведенных на субботник, перетаскивали из прекрасного далека в современность разные блестящие штучки – скажем, дворцы из стекла и алюминия – и приспосабливали их к родному ландшафту. Пусть даже с уроном для последнего (кое-кто, представьте, и таскал, и приспосабливал).

Сочинители зарубежных дистопий и примкнувшие к ним разнообразные фантасты-пессимисты были, напротив, уверены в том, что будущее темно-ужасно, а в доказательство с муравьиным упорством перетаскивали из несладкого настоящего в совсем уж безрадостное грядущее всякую свинцовую мерзость, объявляя, что судить о завтрашнем дне надлежит не выше того сапога, который, по Оруэллу, попирал (и будет, блин, попирать во веки веков!) человеческое лицо.

Десятилетиями эти весело-рыжие и грустно-белые клоуны от фантастики лупили друг друга (и читателя) надувными дубинками, а потом возник жанр киберпанка, чьи создатели затруднялись объяснить, прекрасное ли, ужасное ли, бесстрастное ли будущее нас ожидает, зато точно знали: оно, если наступит, будет непохожим на привычное настоящее. Оно будет просто иным – вот в чем прикол.

В самом термине «киберпанк» есть что-то неприятное на слух, противоестественное. В воображении возникает образ андроида, пластиковая поверхность тела которого испещрена тату и пробита колечками пирсинга, а железную голову венчает прическа в стиле «ирокез». Картинка жуткая – хуже паралитика на скейте.

Между тем признанный основатель жанра Уильям Гибсон, вероятно, был бы рад столь эмоциональному впечатлению от термина (не им, впрочем, придуманного). В основополагающем романе «Нейромант» автор сконструировал целую цивилизацию хакеров. Книга вышла в 1984 году – то есть в те допотопные времена, когда Интернет еще не был массовым средством коммуникации, а слова «хакер» не существовало вовсе (нет его, кстати, и в романе Гибсона; потрошителей Сети писатель назвал по старинке ковбоями).

Наилучшее представление о мире киберпанка дает видеоряд картины Роберта Лонго «Джонни-Мнемоник», поставленного по мотивам одноименного рассказа все того же Гибсона: сложная амальгама высочайших, на молекулярном уровне, электронных технологий, и гниющих, утопающих в ржавом железном хламе, мусоре и нечистотах останков постиндустриального общества. Этот контраст запрограммирован.