Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

Я знал Винченто Фирентийского еще в те времена, когда его не называли ни Великим, ни Блистательным, ни даже Фирентийским. А называли просто Винченто, иногда прибавляя «сын рыбака», если требовалось отличить его от какого-нибудь другого мальчишки, носившего то же имя. Сам я был сыном булочника и, соответственно, тоже не мог прибавить к своему имени «Родольфо» никакой звучной фамилии — хотя по сравнению с Винченто, пробегавшего босиком все первые 12 лет своей жизни, мог считаться почти что баловнем судьбы. Если бы я был первенцем, то, несомненно, унаследовал бы отцовское дело и прожил бы достойную и размеренную жизнь владельца пекарни, уважаемого и, возможно, даже знаменитого на всем пространстве от Рыбного рынка до Плотницкой улицы. Однако я родился вторым, спустя три года после моего брата Умберто (ныне уже покойного), и, соответственно, — ибо мудрый фирентийский обычай еще в те времена запрещал дробить наследственную собственность, как ныне повелением императора Людвига, это запрещено по всей Империи — перед моим отцом встала проблема, как наилучшим образом сбыть меня с рук. Поначалу он отдал меня в подмастерья к кожевеннику, чья мастерская славилась выделкой кож даже за пределами Фиренты и не знала недостатка в богатых и знатных заказчиках, но я не оценил своего счастья и сбежал, не вынеся ужасающего зловония, присущего данному ремеслу. Выпоров меня подобающим образом, отец отвел меня в гончарную мастерскую на Старом Мосту, но и там я надолго не задержался. Делать простые горшки и плошки было для меня слишком скучным, я все норовил вместо этого слепить из глины какую-нибудь фигурку, а порой нарочно придавал кувшину причудливую форму, вызывая гнев хозяина; окончательно же его терпение лопнуло тогда, когда я не уследил за печью для обжига, засмотревшись в окно на великолепный закат над Арном. В итоге партия посуды, изготовленной как раз к ярмарке, была испорчена, а я с позором возвращен домой. На сей раз отец, надо отдать ему должное, не стал меня бить — впрочем, после расставания с гончаром моя спина едва ли нуждалась в дополнительных вразумлениях, — а некоторое время задумчиво смотрел на меня, вертел в руках сделанную мною фигурку собаки (которую, по правде говоря, можно было принять и за мула) и вдруг объявил, что со всеми моими художествами мне, как видно, самое место в мастерской художника. Должно быть, на эту мысль его натолкнула одна из утренних покупательниц, поделившаяся свежим слухом о том, что Лоренцо Сабатини набирает учеников.

Ныне это имя если и вспоминают, то главным образом как учителя Винченто Блистательного, но в ту пору он был самым известным живописцем Фиренты, и, разбирайся мой отец в искусстве хотя бы чуть-чуть, он едва ли отважился бы на подобную дерзость. Но, на мое счастье, мой родитель полагал «художество» занятием легкомысленным и несерьезным, к которому только и можно пристроить парня, оказавшегося неспособным к более солидным и основательным ремеслам. И то сказать — на одного художника, удостоившегося заказа богатого купца или даже самого герцога, приходится, наверное, не один десяток тех, что загибаются в полной нищете и почитают за счастье, если им предложат намалевать вывеску для портового кабака. Все же, явившись на другой день вместе со мной к Лоренцо, отец говорил с ним с подобающей почтительностью и даже с заискивающими нотками, которые, впрочем, скорее всего были вызваны не уважением к таланту собеседника, а опасениями по поводу моей никчемности. Под конец своей речи отец выразил надежду, что я сгожусь хоть для какой-нибудь работы, «ну там краску варить или что». Лоренцо осмотрел предъявленные ему глиняные фигурки, осведомился, учился ли я когда-нибудь лепке или рисованию, получив отрицательный ответ, хмыкнул с непонятной мне интонацией, а затем принес кусок полотна, весь перемазанный красками, и спросил меня, сколько цветов здесь я могу различить. Всмотревшись и старательно показывая пальцем, я сказал, что различаю восемь оттенков красного, девять синего, семь зеленого и еще четырнадцать переходных цветов, назвать которые я затруднялся. Лоренцо хмыкнул еще раз, на сей раз явно одобрительно, и сказал, что будет меня учить.