Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

— Кончай орать, — строго сказал он и перевел управление на автопилот. — Мы поехали к вулкану, и ты, изображая из себя большого героя, поскользнулся и упал в него. И тебя реплицировали. Что тут такого? Вот меня тоже реплицировали. И его.

— Ничего не помню, — пробормотал я. — Последнее, что я помню, это как я пил коньяк, а вы пели «Черный метеор». А никакого Потокола не помню, ни как поднимались, ни как падал.

— Как бы ты помнил, как падал. Последний архив твоего сознания был сделан вечером после того, как пили коньяк, и реплицировали тебя по этой записи. Поэтому у тебя потерялись два дня. Впрочем, ничего страшного. Ты ничего не потерял, когда потерял память об этих днях.

Деды весело рассмеялись над этим, по их мнению, очень хитрым афоризмом.

— Назавтра, после коньячного вечера, ты был кислый и неразговорчивый. Весь день провел в лесу и сидел на берегу реки, с умным видом глядя, как скачут лягушки. А на другой день настоял, чтобы мы поехали посмотреть вулкан Потокол, и бросился вверх по склону, не позаботившись о безопасности. Вот и все.

Он говорил так, словно речь шла о театральном спектакле, который я проспал. Я невольно потрогал свое лицо. Я это или не я, спрашивал я сам себя, проводя пальцем по старому шраму за левым ухом, оставшемуся мне напоминанием об одном невинном уик-энде на Пандоре.

Дед, уж не знаю какой, предложил мне рюмку коньяка. Я категорически отказался. Экзистенциальный вопрос: я это или не я, а если даже я, то полный ли я, занимал меня. Я впал в какой-то метафизический страх, что может быть это не совсем я, что может быть при репликации, как это случилось с дедом первым, что-то потеряли от моей сущности, от моего истинного я. А что, если, — размышлял я, охваченный злым духом сомнения, — в моем прежнем я было что-то, чего нет сейчас, и это что-то было основным, важным и исключительно полезным для меня? И я теперь не могу это понять, потому что думаю, что это я, а на самом деле вовсе не я. И могу ли я сам понять это? Мне вдруг захотелось опрокинуть рюмку столетнего коньяка. Я попытался сообразить, который из двух моих дедов второй, тот, у которого, как я надеялся, полнее память. Оказалось, этот был тот, который предложил мне коньяка. Другой куда-то исчез.

— Дед, — умоляюще, с болью в голосе и, может, даже со слезами в глазах, спросил я, — скажи мне честно, только очень честно, замечаешь ли ты во мне какие-нибудь отличия? Прошу тебя.

— Нет, — кратко и, как мне показалось, безжалостно ответил дед. Но тут же сообразил, что ответил слишком сухо, и добавил: — Какие отличия? Ты точно такой же, как и я.

— Да, но дед первый? — чуть не плача, сказал я.

— А, ничего с ним не случилось. Мало-помалу память к нему вернется. А если и не вернется, ничего страшного.

— Как же ничего страшного? А если и меня реплицировали не полностью, если пропустили что-нибудь?

— Я не вижу, чтобы у тебя что-то отсутствовало, — успокоил меня дед два и вышел, оставив меня утопать в иррациональных сомнениях.

Несколько следующих дней я провел в терзаниях и попытках разобраться со своей сущностью. Я слонялся по дому, всматривался в разные предметы и мучительно связывал их с какими-нибудь воспоминаниями из детства и юности. В большинстве случаев мне все удавалось вспомнить, но это меня совсем не успокаивало. В этих раскопках я наткнулся на старый видеодневник с выцветшей голограммной наклейкой. Оказалось, это мой собственный дневник, который я вел в далекие юношеские годы. Со сжимающимся от беспокойства сердцем я начал просматривать первые страницы. Голограмма, хотя и не такая яркая и контурная, как нынешние, вернула меня в прошлое, но не совсем. Юноша, который важничал в дневнике, это действительно был я, но тот вздор, который он нес перед камерой, показался мне непонятным и нереальным. Это я так говорил? Это у меня были такие взгляды на жизнь, вселенную и женщин? Это я заносил в дневник подобные политические суждения? Я ли был этим юнцом, который ехидно смотрел на меня своими голографическими очами?

Да, я помнил, что вел дневник, что изливал в него состояние души, но я совершенно не помнил, что говорил такие вещи. Молодой человек из дневника — это был я и одновременно не я. Мир раскачался, и злорадное существо сомнения радостно расправило крылья. Меня реплицировали не так, как нужно. Пропустили очень много важного из моих воспоминаний и моего мироощущения, поэтому дневник показывал совсем другого человека, с другими мыслями, идеями и стремлениями. Человека, который определенно не был мной.

Охваченный такими параноидальными мыслями, я попытался поговорить с дедом два.

— Я думаю, ты просто фантазируешь, — бездушно ответил он на мои замечания о качестве репликации. — Естественно, что у тебя нет ничего общего с тем симпатичным, любознательным пареньком из твоего дневника. Я тебя помню и могу подтвердить, что сейчас ты совсем другой, но репликация тут ни при чем.

— Ты думаешь?

— Я убежден.