Млечный путь

— Чушь! — он замахал руками. — Голуби, конечно, не самые симпатичные из пернатых. Гадят где ни попадя… да и заразу разносят. Голуби мира, черт бы их подрал! Обосрали чугунные и мраморные головы основоположников научного коммунизма! Маркса не пощадили! Премерзкая птица. Но ты посмотри, как голуби заботятся о своем потомстве! У меня под окнами растет ольха. Дрянное, надо сказать, деревце — кривое, чахлое и качается, стоит только чуть ветру подуть. И вот там, на этой самой ольхе, на тонюсенькой веточке, какая-то полоумная горлица свила гнездо и снесла яйца. Днем солнце жарит, ночью ливень хлещет и ветер свищет! Условия невыносимые! Словом, ветер воет, гром грохочет, синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. А ей все нипочем, сидит себе на яйцах, раскачивается да глаза пучит. И так две недели, пока не высидела птенцов. Героическая птица! Скажи, мог бы ты полмесяца, пуча глаза, просидеть на дереве?

— Нет, не мог бы.

— Вот и я о том же. Так что начинай с котов. Нечего их жалеть.

Но кошек я не тронул. Я сделал лучше: я воспользовался методом мысленного эксперимента, придуманного еще римским философом Лукрецием, а в более поздние времена доработанного и научно закрепленного знаменитым физиком Шредингером, настольной книгой которого, по всей видимости, была книга о Чеширском коте. Этот кот, как известно, имел обыкновение исчезать, оставляя после себя сардоническую улыбку. Каждый вечер я усаживался в кресло, закрывал глаза, сосредоточивался, создавал в воображении улыбающихся котов и усилием воли хладнокровно умерщвлял их. Спицей. Точно в сердце. Щадящая, милосердная смерть. Коты дохли один за другим. Вернее, исчезали, как бы растворяясь, развеиваясь в воображаемом воздухе. И, разумеется, оставляя после себя вышеозначенную сардоническую улыбку. Доказывая тем самым, что к моему эксперименту они относятся хотя и язвительно, но в целом не без одобрения.

Всласть напрактиковавшись на виртуальных котах, я спустя короткое время почувствовал, что во мне клокочет стремительно нарастающее желание испытать себя в настоящем деле. Я позвонил Корытникову.

— Ты рвешься в бой? Восхитительно! Такого я тебя люблю! — кричал он. — Потерпи, уж близок миг, уж близок час, осталось ждать совсем недолго. А теперь слушай и запоминай! Чем солидней куш, тем больше шансов остаться на свободе. Так повелось с давних пор. Повторяю, чем значительней добыча, тем легче уйти от ответственности. Если ты попался на краже буханки хлеба, тебя жалеть тебя не станут: два года тебе обеспечены, это как пить дать. А вот если ты возглавил банк или стал у штурвала государственной корпорации, физически устранив конкурентов, и уже через год-два попал в списки «Форбс», тебя ждет не суд, а признание заслуг и высокий орден. Твоя фатоватая физиономия, облагороженная плакатными сединами, засветится на экранах телевизоров. К чему это я?.. А к тому, что если будешь мелочиться и тырить батоны, сядешь по полной. Исхитришься украсть миллион, будешь жить как у Христа за пазухой. Так вот, Илюшенька, тебя ждет миллионное дело! Я пока по горло занят подготовительной работой, осуществляю, так сказать, рекогносцировку местности… ну, и прочее. Поверь, я делаю все, чтобы преподнести тебе клиента в готовом виде на тарелочке с голубой каемочкой. Когда придет время, тебе останется только нанести колонковой кистью завершающий мастерский мазок, то есть проникнуть в квартиру и изъять драгоценности. И помни: никаких свидетелей! Это залог успеха! Нет свидетеля — нет дела! Востри спицы! И изучай главу об искусстве перевоплощения! Штудируй Станиславского.

Каждую беседу он завершал этими словами. И очень скоро мне посчастливилось воспользоваться его советами: глухой ночью, приклеив фальшивую бороду…

***

— Соблаговолите назвать свое имя, уважаемый, — с подчеркнутой учтивостью обратился я к обрюзглому дородному мужчине, который взирал на меня глазами, полными ужаса, — ведь должен же я знать, кого граблю.

Я понимал, что затеваю ненужный разговор, но остановиться не мог. Тут уж ничего не поделаешь: я склонен к абстрактным беседам, этим невинным недугом я заразился еще в пору своей шальной филологической юности. Мы, гуманитарии, любим потрепаться по поводу и без повода.

— Ну-с, как же вас зовут, любезнейший? — повторил я. Во рту у меня перекатывался малюсенький камушек. Я слегка шепелявил, и с непривычки мне было трудно говорить. Зато голос изменился до неузнаваемости.

— Ген-гис-рат… — бессильно ворочая языком, прошептал толстяк. Обливаясь сердечным потом, он сидел на полу в очень неудобной позе, руки его были связаны за спиной. Рядом валялась книга в черном коленкоровом переплете. Это была Библия, во время нашей короткой потасовки сброшенная с полки. Упав, она раскрылась на 21-м псалме Давида. «Он просил у тебя жизни…» — успел прочесть я.

— Вы что, верующий? — спросил я.

Он отрицательно замотал головой.

— Избави боже! Это женина.

— Итак, в третий раз повторяю вопрос: ваше имя?

— Ген-рих-нат… — предпринял он еще одну попытку. Мужчина прерывисто дышал, и слова давались ему с трудом.