Млечный путь

Все эти досужие толки и пересуды, косые взгляды мало беспокоили Нуранию. Она была защищена любовью мужа. К тому же жизнь в новой семье чем-то напоминала ей годы юности. И скромный достаток, и сердечные взаимоотношения, не нуждающиеся в многословных излияниях, и размеренный уклад, неспешное течение дней — все это навевало воспоминания светлые, уносило в мир счастливых грез. Старые свекровь и свекор души не чают в невестке, стараются незаметно оградить ее от тяжелой работы по дому, вовремя подсобить, помочь, когда она принималась обихаживать скотину, убираться в избе. В ответ на их тепло Нурания постепенно оттаивала душой, проникалась доверием к ним. Отступали телесные хвори, исцелялась душа, как оживает цветок под лучами солнца. Так, видно, устроен человек: против зла находит себе силы, а перед любовью бессилен.

Мансур позаботился, чтобы восстановить ее диплом об окончании медучилища. Далось это нелегко. Ему пришлось раза три побывать в городе, дожидаться приема у обитых кожей, охраняемых суровыми секретаршами дверей, просить, унижаться перед большими и маленькими начальниками. Все обошлось. Нурания, по совету Марзии, побывала на месячных курсах для медицинских работников и начала работать в Куштиряковском медпункте.

Жизнь входила в колею, страхи и сомнения реже беспокоили Нуранию. Лишь от одной странной привычки она никак не могла освободиться: просыпалась ни свет ни заря. Спала бы, нежилась в тепле, но почти каждую ночь ей снится Германия: ненавистное капустное поле, визг свиней, холодные, бурлящие воды Дуная... Вся похолодев от ужаса, что проспала, опоздала, еще во власти сонных видений, она выскакивала из постели, начинала торопливо одеваться. Слетал сон, прояснялось сознание, и, вспомнив, что нет здесь ни изрыгающей ругань и проклятия Марты, ни старого пьяницы Генриха, она тихонько улыбалась, но чаще выскальзывала из дома, сотрясаемая рыданиями.

Особенно удивляет это свекровь. Ей невдомек, какое несмолкаемое эхо будит невестку с первыми петухами: «Ах, дитя мое, что же ты не спишь? Ведь сон на заре — самый сладкий сон. Будто у тебя сорок сороков дел...» Молчит Нурания. Разве объяснить сердобольной старушке терзающие ее столько лет страхи.

По этой же причине она не любила рассказывать о годах неволи. Если кто-то спрашивал из любопытства или жалости, ее начинало трясти, как от студеного ветра, в глазах появлялись слезы. И все же однажды она была вынуждена приоткрыть завесу своей страшной истории.

В один из ненастных зимних вечеров в доме Мансура собрались друзья отпраздновать день его рождения. До поздней ночи продолжалось веселье, шли шумные разговоры. Хайдар и еще двое парней затеяли спор о разных событиях войны, о том, как и почему наши войска где-то потерпели поражения, а в другом месте победили, где и когда произошел перелом на фронте.

В этот момент в дверях появилась вся облепленная снегом, виновато улыбающаяся Марзия. Оказывается, она побывала в Яктыкуле и Степановке, припозднилась, а потом плутала в темноте, потеряв дорогу. С ее приходом разговор перешел на дела района, новости вязались, как звенья цепи, одна к другой, но снова и снова возвращались к войне. По-другому не могло и быть, потому что почти все, кто сидел за столом, прошли фронт или работали на него. Каждый, как мог, разделил судьбу страны. Воспоминания тех лет, как кровоточащие раны, не давали людям покоя, отзывались болью и слезами.

Известное дело, если за столом соберутся фронтовики, то рассказы о войне непременно переходили к событиям чреватого бедами, неустойчивого и беспокойного мира. Самый заядлый спорщик и знаток в этих вещах — Хайдар. Вот он недобрым словом помянул Америку и ее ненасытных толстосумов, прошелся по «союзничкам», а потом взялся за немцев.

— В них корень зла! — горячился Хайдар. — Сами посудите, что ни война — они затевают. Бьют их в хвост и в гриву, ставят на колени, нет, не уймутся. Вот ведь, брат, какой зловредный народ, а!

— При чем тут народ? Это капиталисты и помещики ихние лютуют. Разве простые рабочие и крестьяне делают политику? — решил внести поправку в его слова однорукий парень-фронтовик.

Нурания молчала, радуясь дружеской беседе, умению Мансура слушать, не перебивая гостей, и незаметно поглаживала его руку. Но вот что-то толкнулось у нее в груди, слова этого парня всколыхнули мирное течение ее мыслей.

— Говоришь, рабочие и крестьяне? — проговорила она, посмотрев на него потемневшими глазами. — Ты бы меня спросил, какие у немцев крестьяне...

— Вот, вот! Миллионы солдат Гитлера — кем они были, по-твоему, если не рабочими да крестьянами?! Скажет же человек такую глупость: народ, дескать, не виноват. Еще как виноват! — набросился Хайдар на бедного парня.

А Нурания, молчаливая, сдержанная Нурания, удивив сидящих за столом, обрела дар речи: