Млечный Путь

На внутренней стороне камня, в этом своеобразном убежище от невзгод и превратностей, кем-то в незапамятные времена был вырезан тонкий, неглубокий рисунок, довольно явственный. Нельзя сказать, что рисунок был удачен, искусства тут не было никакого. Но, если внимательно всмотреться, в этом неточном изображении можно было увидеть туго натянутый лук и стрелу, направленную в голову однорогого быка. Возник ли замысел рисунка в самом быту художника, или это, была позднейшая стилизация, определить трудно. Во всяком случае, рисунок был древний, о чем свидетельствовали некоторые его линии, приглаженные и наполовину стертые. Камень этот здесь, да и в других местах, называли «сухой дзюб»[12]. Даже очень далеко отсюда, километров за семьдесят, в Леньках под самым Гресском, я слышал, как женщина сказала нашкодившему малышу: «Бежал бы ты лучше да с разгона стукнулся лбом о сухой дзюб». Мимо этого «сухого дзюба» дорога идет по прямой до развилины, а там, раздвоившись, одним концом поворачивает на ту самую Перебродскую Злыбеду, где, как говорил Сымону Ракутько его сын, немцы устроили концлагерь.

Вторым концом дорога доходила до большой усадьбы, вольготно раскинувшейся среди полей.

От всего здесь веяло стариной. До революции здесь было имение местного земельного магната. Двухэтажный дом стоял белым полукружием, а перед ним декоративные деревья разных пород. По обе стороны дома еще сохранились два сада. Яблони и груши хотя и доживали свой век, но давали такое обилие плодов, что ветки их гнулись и ломались. За старым садом следовал молодой, посаженный лет семь тому назад, площадью более двадцати гектаров. На зеленой лужайке за садом расположились постройки небольшого, заводика, изготовлявшего яблочное вино и повидло. Дальше — две улицы новых хат с желтыми наличниками окон, с цветниками перед окнами и коптильнями на огородах. По всему было видно, что строительство их было завершено в последние годы.

В эту раннюю осень, когда недалеко от малого перекрестка береза сыпала на лесную дорогу желтые листья, здесь, на лужайке, возле винного завода паслось стадо упитанных дойных коров. В двухэтажном доме пахло краской и мылом. Окна были открыты, и перед ними лежали на дворе сваленные в кучу школьные парты, столы, шкафы и классные доски. Все это было пересыпано учебниками, несколько раз промыто дождями и постоянно припудривалось мельчайшей дорожной пылью. Было и небольшое дополнение к общей картине: некоторые хаты стояли с выбитыми окнами и снятыми с петель наружными дверями, а перед двухэтажным домом среди деревьев прохаживался полицай, мордастый дядька с подстриженными усами, из местных. По ту сторону дома стояли грузовики и легковая машина, и два немецких солдата ополаскивали ее водой. Который это был день после того, как Гертруду и Густава-старшего торжественно встречал в Барановичах их высокопоставленный сын, не скажу, но думаю, что вскоре после этого. В одной из комнат двухэтажного дома сидела за столом Гертруда, а против нее тот самый офицер среднего чина и звания, командир отряда, обстреливавшего лес, возглавлявший охрану Густава-младшего в его семейном путешествии. Очень возможно, что они засиделись после приятного обеда: на столе были шоколад и печенье, а время клонилось к вечеру.

— Теперь я вам очень близкий человек. И мне еще долго придется оберегать вас, — промолвил офицер. — Тут очень счастливая случайность. Недалеко отсюда мы организовали лагерь для туземного населения. Лагерь охраняется большой воинской частью. Мне выпала честь быть командиром этой части, а следовательно, мой долг охранять и вас. Располагайтесь поудобнее и живите смело.

— Это не случайно, — сказала Гертруда, — Наш милый Густав, выбирая место для лагеря, учел все обстоятельства, и прежде всего соседство с этим имением. Надо было предусмотреть и то, что имение большое и туземных жителей осталось мало, куда они девались, не знаю, дома пустуют.

— Они разбежались по лесам и превратились в бандитов.

— Я надеюсь, что в первые годы, пока война, в имении будут работать заключенные из лагеря.

— А это значит — к вашим услугам я буду еще долго.