Млечный путь № 2 2017

Конечно, не важно, как именно Я прочитал эту повесть. Важным мне представляется то, что намеревались сделать авторы, и что Вы, бывая с ними в контакте, можете сказать на эту тему. Я слышал раньше от Вас, что первоначально, то есть в неопубликованной версии, окончание «Пикника» было совершенно ДРУГИМ, нежели теперешнее. А Вы не могли бы сказать, каким было это окончание? В конце концов, та версия, к которой подталкивает Ваше мимолетное замечание в вышеупомянутом письме (о том, что финал «Пикника» ТАКЖЕ является попыткой показать «рецепт избавления»), попросту не умещается у меня в голове как версия, которую хоть на мгновение можно было бы принять всерьез. Этим я хочу сказать, что подобное замысловатое несходство того, что люди думают о «контакте с иной цивилизацией», и того, что этот контакт представляет собой de facto, – представляется мне допустимой гипотезой на внелитературном пространстве (то есть, что на самом деле если не дословный ход событий «Пикника», то ТИП отношений между «пришельцами» и людьми, показанный в этом произведении, мог бы осуществиться в реальном мире). ЗАТО совершенно невозможной, то есть выходящей за пределы окончательного правдоподобия в гипотетических размышлениях о «контакте» мне представляется концепция «устройства для исполнения желаний», поскольку НИ В ОДНОЙ натуралистической версии мира эту концепцию разместить нельзя. Ведь это замаскированный «фантастической научностью» переход от гипотез, хотя микроскопически правдоподобных, к мышлению типично мифически-сказочному!

Буду весьма Вам обязан за рассеяние этих моих сомнений!

С сердечными новогодними поздравлениями

Станислав Лем

***

10 января 1985, Вена

Дорогой Рафаил^{5},

мы только что вернулись из Польши, и отвечаю на Ваше письмо с благодарностью за присланный номер журнала «22» с окончанием «Провокации». Перевод показался мне безупречным, и именно потому я ничего о нем не написал. А вот статья Майи Каганской^{6} вызвала у меня весьма принципиальные сомнения, поскольку это, в значительной части, анаграммно-лексиграфический анализ, из которого вовсе не вытекает, якобы обсуждаемое творчество содержит какую-то скрытую и заслуживающую внимания проблематику, зато вытекает, что – в соответствии с намерениями, но кто знает, может, и без сознательных намерений авторов, – некоторые фамилии, явления и обороты как бы содержат скрытый указатель, знаменующий их «еврейскость» (например, что-то происходит от «Шма» как в «Шма Исраэль» и т. п.).

Стругацкие пишут сейчас продолжение гигантского романа об «Экселенце», о «Странниках» и т. п., который печатается с продолжением в «Знание – сила», – мой австрийский агент достал пару номеров, и мне это показалось малостоящим. Конечно, с такими обесценивающими суждениями следует всегда быть осторожным, но мне это чрезвычайно не понравилось. В частности, это не вызвало ни такого интереса, ни таких эмоций, как «Пикник на обочине». «Пикник», на мой взгляд, это все-таки их лучший роман. Если же куда-то пакуется так называемая «еврейская проблематика» как в «Гадких лебедях», то это, скорее, лишь ухудшает произведение. А если вставляются какие-то исковерканные отдельные слова, свидетельствующие о некосмических вопросах (потому что я не считаю семитско-антисемитскую проблему Космической), то вытаскивание таких вещей представляется мне ловлей блох. Ну что, собственно, вытекает из этого в художественном, или мировоззренческом, или идеологическом отношении? Я знаю, что писатели иногда имеют склонность именно к такой «зашифрованной» упаковке каких-нибудь комплексов или ненавистных особ, их фамилий, в пишущиеся книги, и иногда критике удается такие шифры взломать. Однако для творческо-художественного веса произведений такие вкрапления не имеют, как правило, никакого значения, я пишу об этом, потому что сам сделал нечто подобное в «Гласе Господа», но тот, чью «англифицированную» фамилию я туда вставил, уже умер, и вопрос исчерпан как бы совершенно окончательно. Мне кажется, что Каганская в состоянии писать ГОРАЗДО более важные в проблемном отношении тексты.

Впрочем, может, я что-то не разглядел, потому что читал второпях.