Млечный путь (сборник)

— Встань там, где стоял! Встань там, где стоял!

Потом мы спустились по лестнице и вышли на улицу.

Несколько милиционеров с трудом сдерживали натиск стонущей от нетерпения толпы. Давя друг друга, люди лезли вперед. Наиболее энергичные то и дело вылетали из этой толпы, словно пробки из бутылки, и со счастливыми физиономиями становились впереди всех.

Этот день, мой последний день на свободе, я запомнил особенно. Шофер Коля, которого здесь все звали «товарищ лейтенант», держал меня за руку и повторял то же самое, что и в комнате убитого:

— Что же ты наделал, глупый мальчика! Ах, что ты наделал!

Держал меня не потому, что боялся упустить (из спецмашины да еще на ходу не так-то просто выскочить), и даже не из-за того, что я перепутал все его планы по ликвидации банды, а потому, что, как он выразился, «давно хотел вывести из игры» меня и теперь страшно жалел, что все так получилось. И что меня — с этим теперь уж ничего не поделаешь — будут судить за особо тяжкое преступление.

Я решил, что судьба посылает мне еще одного «добренького», но ошибся. Прощаясь, он вдруг протянул мне руку.

— Не горюй, Карцев! В общем-то, ты отличный парень. Все что смогу, я для тебя сделаю, — и ушел, провожаемый изумленными взглядами конвоиров.

Нет, он вовсе не был тем, кого я называл «добренькими». В моем следственном деле он сыграл немаловажную роль. К сожалению, мне не пришлось поблагодарить этого замечательного человека. За год до моего досрочного освобождения он погиб от руки бандита.

Когда я думаю об этом, мне всегда почему-то приходит на память широкоскулое лицо Маруси или длинное, вытянутое, с перебитым носом лицо Боксера. Иногда оно снится мне ночами, и тогда я начинаю ощущать на своих плечах, на груди и на горле железные пальцы этого человека. В такие ночи я часто просыпаюсь в холодном поту.

Моя Арачи

Ци давно уже носилась по землянке, беспокойно цокая и даже прыгала мне на грудь, а я все никак не мог проснуться, хотя и слышал сквозь сон не только ее крик, но и настойчивые удары в дверь. Испугавшись, что проспал приход Арачи, я кубарем скатился с топчана, опрокинул по пути ведро, в котором таял снег для питья, и дрожащими от нетерпения руками принялся искать в темноте крючок. Но дверь оказалась незапертой, она просто примерзла. Тогда я ударил ее каблуком. Но вместо Арачи в землянку ввалился седой от инея и злой, как черт, Моргунов.

— Чего запираешься? Небось, не разворуют капиталы!

— Дверь примерзла, — сказал я и вдруг увидел, что Моргунов приехал не один. У двери шевелилось странное существо, неповоротливое и смешное от множества надетых платков, непомерно широкого пальто и громадных валенок.

— Знакомься. Новая радистка, — сказал Моргунов. — Звать Липа.

— Олимпиада Валентиновна, — поправил голосок откуда-то из недр свитеров и курточек.

— Вот и я говорю — Липа! — повторил Моргунов и сделал ударение на последнем слове. — Прислали из Управления Липу. Понял?

Он явно был не в духе. Подойдя к печке, пошуровал в ней кочергой, чертыхнулся, достал спички, прикурил, переломав с полдюжины.

— Кормить думаешь? Подожди… Если опять проклятые концентраты, заранее говорю, — лучше не носи!

— Зайчишку подстрелил вчера. К самой землянке пришел.

— Это другое дело.

Между тем, то, что звалось Олимпиадой Валентиновной, разделось и превратилось в невысокую девицу, румяную и круглую, как колобок, с сильно подкрашенными губами и прической «под мальчика». На идеально гладких, лишенных всякой растительности надбровных дугах, были нарисованы тонкие брови. Одна бровь получилась длиннее другой, наружный конец кончался на виске. Лыжный свитер и брюки с трудом сдерживали мощные, рвущиеся наружу формы.

— Это другое дело, — повторил Моргунов по поводу зайца, наполняя тесную землянку табачным дымом. — А я тебе питание для рации привез. Впрочем, теперь уж не тебе, а Липе.

— Олимпиада Валентиновна, — невозмутимо поправила девушка.

Моргунов свирепо вытаращил глаза, но разговор продолжал со мной.

— Ты как, не отдумал?

— Нет, Дмитрий Иванович.

— А она… Знает?

— Нет еще. Жду вот…

Некоторое время он молча дымил трубкой. Под конец в ней всегда начинало клокотать и булькать, и тогда начиналась долгая и старательная чистка. Потом трубка заправлялась снова и опять под конец курения начинала клокотать.

— Неудачная конструкция, — всякий раз говорит о ней Моргунов. — Поеду в город другую куплю.

Говорит он это много лет. И много лет подряд друзья присылают ему новые трубки всевозможных фасонов и размеров. При желании Моргунов мог бы составить из них неплохую коллекцию. Но коллекционирует он только минералы, а из присланных трубок курят табак его друзья-эвенки во всех стойбищах Илимпийского района.

— Тебе письма, — говорит Моргунов, щелкая кнопками планшетки. — Только сначала накорми, а то не получишь.

— Готово уже, ешьте.

— Тогда получай. Выпить хочешь? Армянский! В управлении из-под прилавка дали. Ну, как хочешь?